Одиль, не уходи! - [27]

Принадлежать вам и не принадлежать вам… Мое тело внешне спокойно, но какая буря бушует внутри! Иногда я вспоминаю ваш запах, запах мужчины, неразрывно связанный с вашими ласками. И это двойное воспоминание проникает в меня до мозга костей, погружая в жестокие грезы.

Десять часов тридцать минут. Нужно, наконец, на что-то решиться. До сих пор я слишком много думала о вас и совершенно не думала о муже. В чем, в конечном счете, я могу его упрекнуть? В том, что он не дал мне тех ощущений, которые я испытываю с вами, причем это только начало? Может быть, в первые годы замужества мое тело, как вы говорили в своих письмах, действительно спало, а проснуться ему помешала привычка? Я не должна была позволять вам писать мне. Я бы ничего не знала. А ни о чем не зная, ни о чем бы и не сожалела. Теперь, что бы ни случилось, мне будет о чем пожалеть.

Одиннадцать часов. Какая же я несчастная! Я только что говорила с вами по телефону и с этой минуты думаю только о том, чтобы отдать вам свое тело сегодня вечером. Вы попросили меня говорить вам „ты“, как если бы попросили снять платье. И я… я сказала: „ты“.

Одиннадцать часов пятнадцать минут. Да, несчастная! Мой муж тоже позвонил. Почти сразу после вас, я едва успела написать еще несколько строк. Его звонок раздался как раз в тот момент, когда я писала это „ты“, о котором вы меня попросили. У меня прерывался голос. Мне было дурно. Моя спящая совесть в бешенстве встала на дыбы и сказала мне: „Ты не имеешь права!“

И тогда в каком-то порыве я попросила его уехать со мной, увезти меня сегодня же вечером подальше отсюда. Неважно, что я уже жалею об этом и не хочу, чтобы он меня увозил. Я вам ничего не скажу. Понимаю, что такой отъезд больше похож на бегство. Если он мне поможет, я буду спасена. Когда я вернусь, мы больше не будем видеться. Уже скоро я пойду в парк и положу это письмо в дупло, чтобы позже взять оттуда твое. Положу письмо, которое никогда бы не осмелилась тебе передать, потому что говорю это „ты“ в последний раз, потому что оно должно быть как бы компенсацией за твое необладание моим телом. Телом, которое я умоляю тебя больше не наполнять мукой и радостью.»

Уехали ли бы мы в тот вечер, не прочти я это письмо? Не знаю. Я и до этого не имел ни малейшего желания уезжать. До самой глубины своего существа я был захвачен ожесточенной борьбой двух Одиль. Да, одна из них протягивала ко мне руки и умоляла спасти ее от другой. Но пойти навстречу первой значило потерять вторую. Впрочем, не я втянул жену в эту жестокую игру. Принимая письма Лаборда, считая их чтение совершенно безопасным, она тем самым нанесла мне самое страшное оскорбление, которое только можно нанести мужчине.

Привинчивая к дверям беседки задвижку, которая должна была обезопасить наши удовольствия, я вспоминал о случайности, открывшей мне эту авантюру. Не произойди ее, я бы ни о чем не подозревал, а эти двое дурачили бы меня в свое удовольствие. Да, она просила меня увезти ее, но я не настолько глуп, чтобы не понимать: умоляя, она лгала. Ее тело стремилось к любовнику, которому она уже мысленно принадлежала, стремилось изведать новые запретные наслаждения.

Согласиться на отъезд в этих условиях означало дать ей возможность временного отказа от ее желания. А это только усилило бы ее страсть и влечение, причем мне не принесло бы никакой пользы. Помимо того, мне нечего было бояться, предпринимая свою эгоистическую авантюру: Лаборд уже далеко, и сегодня его Одиль номер два станет моей. Будет моей со всей полнотой ожидаемого ею наслаждения. Я снова взял ее письмо и перечитал некоторые необыкновенно дерзкие отрывки. Ее огромное желание отдаться возбудило во мне такой же силы желание овладеть ею. Я даже удивился силе этого желания. Конечно, тут присутствовала и ненависть, смешанная с любопытством, но преобладала все же жгучая потребность удовлетворить это желание, тем более яростное, что Одиль призналась: в моих объятиях она никогда ничего не чувствовала. Ну, это мы еще поглядим!

Я вернулся домой и избавился от револьвера, который брал для запугивания Лаборда. Из предосторожности я утром вынул из него патроны, а теперь снова зарядил и положил на прежнее место в комоде в спальне.

Одиль вернулась домой в пять часов. Она, должно быть, едва дождалась конца лекции и примчалась, чтобы скорее прочесть письмо своего сообщника. Из окна кабинета я видел, как она идет по парку, стараясь, чтобы ее походка выглядела как можно более беззаботной. Она шла к старому дереву, а оттуда, должно быть, направилась в беседку. Как и я несколько часов тому назад.

Она вернулась через полчаса. Прежде чем заговорить, мы какое-то время пристально смотрели друг на друга: каждый старался прочесть на лице другого ответ на невысказанный вопрос. Я думал: сделает ли она еще одну попытку уехать сегодня вечером? И был уверен, что она тревожно спрашивает себя: попытается ли он меня сегодня увезти отсюда? Наконец я сказал, приняв скучающий вид:

— Знаешь, я не смог освободиться. Поедем завтра или послезавтра.

Кровь отхлынула у нее от лица. От радости или от страха? Возможно, от обоих этих чувств одновременно.