Одиль, не уходи! - [16]

Все это мы проделаем снова. Но ты уже будешь меньше бояться, в тебе будет больше дерзости. Но не слишком много. Иначе, мне кажется, я буду разочарован. Зачем бросаться друг на друга? Продлить ожидание — не означает ли продлить удовольствие?

Привыкни свободно говорить об этих вещах, не стыдись и ничего не скрывай. Иначе будет ханжество и идиотизм. Ведь наслаждение от вкусной еды, хорошего вина, музыки, поэзии — все это удовольствие, зависящее исключительно от вкуса человека, состоит из тех же молекул, что и мое наслаждение от обладания тобой, и твое — от моих ласк. Но если можно свободно говорить об одних удовольствиях, то почему же другие должны быть запретной темой? Издержки цивилизации! Ты спокойно позволяешь всем любоваться твоим восхитительным носиком или изящным изгибом ушка, но соски, но лоно… как можно?!

Впрочем, в глубине души мы вовсе не в претензии на подобное ханжество, потому что оно придает некоторым удовольствиям сладость запретного плода. Но признай, что мой способ лучше, чем все остальные. Много ли найдется на свете пар, которые терпеливо ткут сеть своих желаний и ничего не рвут до срока? Кто бы мог подумать, что вы, мадам, такая благоразумная и чопорная, так мало склонная к безумствам, позволите поселиться в вас совершенно другой женщине, ничем на вас не похожей? Правда, пока она еще может в любой момент исчезнуть, она еще не сильнее первой. Но каждый день меняет ситуацию, все произойдет, ты знаешь. Доказательства? Да то, что ты на первое свидание пришла, защищенная тройной броней. Но ведь на второе свидание уже может одеваться совершенно другая, новая женщина, а я все повторю заново. Зачем спешить?

Я буду ждать тебя завтра в десять часов».

Одиль нетерпеливо ждала моего возвращения. Как только я появился в дверях, она сделала такой жест, словно собиралась немедленно передать мне карты. Но, должно быть, испугалась, что такая спешка может показаться подозрительной, и передумала, заставив себя подождать еще несколько минут. Наконец, сделав безразличное лицо, она уступила мне свое место и, разумеется, побежала к старому дереву, где ее ждало положенное мною письмо в соответствующем конверте.

Мысленно я следовал за ней. Видел, как она схватила письмо, бегом вернулась в дом и заперлась в своей комнате на втором этаже. Я представлял себе, как она млеет от всех этих воспоминаний и обещаний, тайно призывая к себе мужчину, который бы все это осуществил на деле. Лаборд, по-видимому, тоже знал, где в эти минуты находилась Одиль и что делала. Их сообщничество было таким полным, что в это время они чувствовали друг друга на расстоянии. Лаборд сделал серьезную ошибку, и я спросил его:

— Вы так рассеянны сегодня? Уж не влюблены ли вы?

Он вздрогнул, но мой голос и выражение моего лица были такими невинными, даже, я бы сказал, глуповатыми, что он тут же успокоился и на его губах появилась улыбка — презрительная улыбка удачливого любовника, адресованная обманутому мужу.

— О, вы же знаете, я холостяк, так что всегда влюблен.

Прошло десять минут. Мы сменили партнеров, как это принято при игре в бридж, и теперь со своего места я мог видеть вход в гостиную и нетерпеливо поджидать возвращения Одиль. Наконец она появилась.

Сколько же раз она перечитывала это письмо, если так долго отсутствовала? С первого взгляда я заметил, как изменилось ее лицо: оно стало серьезным, почти печальным. Скорее всего, это было отражением той внутренней борьбы, которая в ней происходила. Она шла медленно, как если бы хотела отдалить неизбежное выполнение светских обязанностей хозяйки дома. Больше всего на свете ей сейчас, разумеется, хотелось бы побыть одной.

Я тотчас же встал, чтобы уступить ей место за столом. Но она отказалась:

— Нет, нет. Не сейчас.

Когда наши гости ушли, Одиль направилась в спальню, а я последовал за ней.

— Хороший вечер, — сказала она, раздеваясь.

— Только Лаборд играл совершенно по-идиотски. Странно…

— А! — просто сказала она, стоя ко мне спиной. Потом вдруг расхохоталась, словно пораженная внезапной мыслью: — А может быть, он влюблен? Нужно будет поискать ему хорошую невесту.

— Ну и подарок ты готовишь какой-то несчастной женщине! — не сдержался я.

Она резко повернулась ко мне, и я тут же пожалел о своей реплике, хотя прекрасно понимал, что не смогу изо дня в день держать под контролем каждое свое слово и каждый жест, и когда-нибудь обязательно сорвусь. Но, вопреки моим ожиданиям, она не потребовала никаких объяснений, а заговорила о совершенно посторонних вещах:

— Как досадно, у меня на чулке спустилась петля!

Положив свое белье на кресло, обтянутое голубым бархатом, она стала ходить от туалетного столика к шкафу, от шкафа — к ночной тумбочке, искоса бросая взгляд в зеркало, где отражались чистые линии ее обнаженного тела, стройного, но отнюдь не худого, тела, которого уже касались руки другого мужчины.

Когда она проходила мимо меня, мне вдруг захотелось схватить ее и начать ласкать. Наполовину это было вызвано желанием, наполовину — жестоким любопытством. Но у меня оказалось еще меньше шансов, чем было накануне у Лаборда, потому что она немедленно отгородилась от меня категорическим отказом: