Одержизнь - [24]
– Веро, у нас опять, – виновато сообщает он сестре. – Ты не пугайся только. Мы, похоже, сами справились.
Пока Жиль, путаясь и сбиваясь, рассказывает Веронике подробности произошедшего, отец Ксавье склоняется над спящей девочкой и внимательно рассматривает фигурку. Зверёк в объятьях малышки сделан невероятно детально, словно живой. Ксавье осторожно касается его пальцем, и дракон рассыпается сухой пылью в одно мгновенье. Отец Ланглу отдёргивает руку… и встречается взглядом с Амелией.
В глазах девочки он читает ту же болезненную тоску и сожаление, что прятала под ресницами Вероника, потеряв ребёнка.
– Веточка?
Услышав шёпот Ксавье, Вероника поднимает голову с измятой подушки, поправляет сползшую с плеча тонкую ночную рубашку.
– Спит? – тихо спрашивает мужчина, кивнув на неподвижно лежащую в кровати Амелию.
Вероника прислушивается: дочь ровно, глубоко дышит. Голубоватый свет луны, льющийся из окна, позволяет рассмотреть умиротворённое лицо Амелии. Ладонь левой руки покоится на торчащей из-под подушки книге, которую малышка рассматривала перед сном. Старинные сказки о животных. Вероника была уверена, что эта книга осталась в доме Каро, но дочь упрямо требовала пойти и поискать её в библиотеке. И вот же удивительно: Ганна её нашла.
Ксавье тихо проходит в детскую, опускается в кресло возле кровати рядом с Вероникой.
– Тебе надо поспать, – обращается он к ней. – Я покараулю. Через три часа Жиль меня сменит, мы договорились. Иди, родная.
– Я не усну, – еле слышно отвечает молодая женщина. – Не гони меня.
Священник накрывает её своей рубашкой, поглаживает растрёпанные светлые пряди возле уха. Вероника пододвигается ближе к краю кровати и замирает под его рукой. И от нехитрой ласки тревоги, владеющие Вероникой, отступают, тают, и вот уже она мирно сопит во сне.
За окном качает деревья ветер, бросая на подоконник пригоршни мелких бело-розовых лепестков. В Ядре цветут сады, ночной воздух напоён особенно сладким ароматом. Утром сюда слетится вся маленькая пасека Собора. Каждая крохотная труженица-пчела несколько раз за день преодолевает путь во много километров, чтобы у людей Азиля были лекарства и сладкое лакомство.
«Труженица моя, – с нежностью думает Ксавье Ланглу, поглаживая спящую Веронику. – Сколько же силы в тебе, Веточка. На тебе и дом, и двое неугомонных детей, и работа… И тебе нужна помощь. Ты не просишь о ней, привыкла всё тащить одна, но помощь необходима. Я слышу, о чём шепчутся за твоей спиной. Я знаю, каково тебе появляться одной в обществе. Как тяжело делать вид, что всё хорошо, что ты легка, свободна и ни в чём не нуждаешься. Мне известно, кто стирает и чинит платья, в которых ты выходишь в свет. Руки, которые раньше пахли кремами, теперь всё чаще пахнут мылом. Ты донашиваешь материнские туфли и ведёшь блокнот, в который пишешь не сказки, а распределение купонов. Сколько на еду, сколько отдать Ганне, сколько подсобному рабочему…»
Прядь волос, что струилась раньше между пальцами шёлковой ленточкой, теперь стала грубее. Волосы цепляются за пальцы, путаются. Ксавье качает головой, отгоняя грустные мысли.
«Тебе нужна помощь, родная. Город в упадке, всем нелегко сейчас. В Ядре это не ощущается, если живёшь в семье с надёжным доходом. А ты словно страница, вырванная из книги. И не вложить обратно. Только строить новый сюжет вокруг тебя. Иначе никак. Я знаю, как это сделать. Но хватит ли у меня решимости на этот шаг? Что бы ты ни говорила, мы слишком зависимы от окружающих».
Ксавье бесшумно встаёт, склоняется над Амелией, поправляет укрывающее её одеяло. Девочка размеренно посапывает, сон её глубок и спокоен. Она ничуть не выглядит больной. И Ксавье Ланглу ловит себя на мысли о том, что недуг Амелии – нечто иное, нежели болезнь тела.
«Фигурка, что она создала, слишком сложна, чтобы быть обычным творением детских рук, – вспоминает Ксавье. – Пропорции, проработка мелких деталей – ребёнку семи лет такое не по силам. Жиль сказал, Амелия слепила это за несколько минут. Это невозможно. Ощущение, что ею кто-то управлял. Я не верю в бесов, но наш случай тянет именно на одержимость».
Мягкий акриловый ковёр скрадывает звук шагов. Священник ходит по комнате, пытаясь анализировать ситуацию.
«Что я знаю? Почти ничего. Первый приступ случился в Соборе, во время крещения маленького Робера. Амелия не участвовала в таинстве, ничего не ела и не пила из того, что могло повлиять на сознание. Гостии. Она могла найти и съесть гостию? Там же добавки из… Нет, даже если их съесть горсть, не будет такого эффекта. Значит, причина вне Собора. Гипноз? Нет, эта версия не лучше. Сегодня всё происходило при Жиле, в прошлый раз его рядом не было. Жиль. Стоп».
Ксавье останавливается напротив старинного зеркала в человеческий рост. Лунный свет из окна, отражённый амальгамой, заливает комнату серебристо-молочным маревом. Священник касается тяжёлой бронзовой рамы, оглядывает комнату в отражении. Ночная комната в зеркале кажется другим миром. Похожим на прежний, но в чём-то иным, незнакомым.
«Что-то произошло в тот день. Жиль прибежал почти сразу, как малышке стало плохо. Примчался со всех ног. Не просто пришёл после экзамена. Это не совпадение».
