Одержимые войной. Доля - [28]

Сидя за общим столом, все поочерёдно рассматривали дембельский альбом, где фотографии, открытки перемежались с подобранными не без вкуса стихотворными строчками, вписанными каллиграфическим почерком, и слушали Гришины рассказы, приправленные по случаю некоторыми преувеличениями и экзотическими словечками из армейского лексикона и фарси. Успех рассказчика у женской половины общества был явным. Виталий слушал Гришу, не скрывая улыбки. Отслужив три года на флоте, он кое-что понимал в правде и вымысле. Но не перебивал, иногда одобрительно кивал, иногда отпускал короткие реплики, дополняющие Гришины байки по существу. Михельбер, понятия не имевший о том, что такое служба, войну представлявший исключительно по фильмам и книжкам, старательно подбираемым ему хлопотливой мамашей, слушал одноклассника, раскрыв рот. При этом поминутно задавал всякие вопросы, из которых выходило, что соври Григорий что-нибудь совершенно невозможное, и тому поверит. Но понять, нравится ему или нет, было невозможно. Когда же он задал очередной вопрос: «А зачем ты согласился служить в Афганистане?», – Гриша понял окончательную и беспросветную глупость одноклассника и даже не нашёлся, что ответить. Помогла мама.

– Игорёк, – сказала она, – это, конечно, твои семейные представления, но как ты себе представляешь возможность не согласиться?

– Ну, есть же всякие организации, – протянул Михельбер, – есть права человека. Ведь он же единственный сын в семье. По-моему, по закону в таких случаях на войну не берут…

– Игорёк, ты у нас и в классе был диссидентик, и тут про права человека, – укоризненно прокряхтел Берг, и повисла томительная пауза, которую прервал Виталий, протягивая Грише гитару со словами:

– Слушай, спой что-нибудь из афганского.

– Фольклора? – ехидно переспросил Гриша, принимая гитару в руки и тут же затянул:

…Мы выходим на рассвете.

Над Панджшером [17] дует ветер,

раздувая наши флаги до небес.

Только пыль встаёт над нами.

С нами Бог и наше знамя

И родной АКМС [18] наперевес…

Отзвучала песня. Несколько мгновений висела тишина, не прерываемая даже шелестом страниц листаемого дембельского альбома.

– Гриша, – наконец нарушила молчание Анна Владиславовна, – а тебе лично приходилось в кого-то стрелять?

– Ты хочешь узнать, убивал ли я людей, – со спокойной иронией в голосе уточнил сын, – отвечу: Бог миловал, убить пришлось однажды змею, несколько раз крыс и без счёта всяких комаров, москитов и прочую дрянь. Но при мне однажды… Впрочем, это неважно! – Гриша тряхнул головой, отгоняя неприятное воспоминание.

Был внезапный обстрел. Рота по команде заняла свои места в траншее. Командир, который массу времени и сил уделял тренировкам по отработке действий в условиях нападения, преуспел и добился того, что доведённые до автоматизма действия подразделений исключили потери при обстрелах, которые при предшественнике нынешнего командира бывали. Однако на сей раз, как на зло, в части находился прибывший с какими-то поручениями из штаба взвод чужаков, для которых обстрел был в диковинку. На такой случай была предусмотрена специальная траншея, куда надлежало прыгнуть любому гостю части. Офицеры из прибывших были сноровистыми, а вот сержантик, который их сопровождал, с какого-то перепугу рванулся в чужой окоп, естественно, занятый. Мины уже свистели над головой, когда этот придурок метался по территории в поисках своей траншеи, к тому же не слыша приказов своего офицера «Мухтазаров! Ко мне!». Очевидно, что-то замкнуло в мозгах, и вместо того, чтоб бежать, куда положено, он помчался прямо в противоположном направлении – на открытое место перед командирской палаткой. В этот самый миг его и срезало пулемётной очередью. Он неестественно подпрыгнул, как напоролся на невидимый провод под током, и рухнул лицом вниз. Два раза дёрнулся всем телом и затих…

– Григ, – раздался голос Игоря, с детства называвшего одноклассника на такой странный манер. Может, потому, что когда-то тоже учился в музыкальной школе, как многие еврейские дети, и полюбил музыку великого норвежца Эдварда Грига, а Гриша был по отчеству Эдвардович, – скажи, а почему у тебя такое прозвище – Шмулик?

– Откуда ты это узнал? – слегка покраснел Гриша; ему прозвище не нравилось, – Ах да, там в альбоме одна фотка подписана «Шмулику от Шкалика»… Да Бог его знает! Сначала нас с приятелем прозвали Шмалик и Шкалик. Вот с этим, – он ткнул на фотографию в альбоме. – А потом Шмалика переделали в Шмулика. А то слишком похоже, на слух перепутать можно. Особенно когда издали окликали. Хотя, вправду сказать, меня редко так называли. Чаще по фамилии. А что?

– Ничего. Просто прозвище очень уж еврейское, вот я и заинтересовался, – с запинкой ответил Михельбер, близоруко щурясь на фотографию с подписью «Шмулику от Шкалика».

– Вот народ! – хихикнул Виталий. – Везде своих найдут! Недаром говорят, все люди евреи, да не все в том признаются.

– Фу! – поморщилась Анна Владиславовна, которая никогда не любила ни еврейских анекдотов, ни еврейской музыки, ни самой темы, ни самого слова «еврей». Ей всегда казалось, что в конце ХХ века говорить о национальной принадлежности глупо. Мы же все советские люди! Хотя себя она тайно отождествляла с немцами, ни с кем другим. – Давайте пить чай. Сегодня у нас настоящий цейлонский. Есть с травами, есть простой. Кому какой?