Одержимые - [9]

Граф опустился на колени на краю могилы, сложил руки и закрыл глаза.

— Великий Боже, благодарю тебя за то, что ты дал мне еще раз полюбоваться ею.

Ян Ольеслагерс снова набросил на тело покойницы покров. Он вышел из могилы и положил руку на плечо друга.

— Пойдем, Винсент, теперь мы можем уйти в замок.

Граф отрицательно покачал головой:

— Иди, если хочешь. Я должен переложить ее прах в урну.

Фламандец крепко сжал его руку:

— Очнись же наконец, Винсент. Неужели ты все еще ничего не понимаешь? Как ты это сделаешь…, как ты переложишь ее в урну?

Граф посмотрел на него бессознательным взором. Ян Ольеслагерс продолжал:

— Вон твоя урна — горлышко у нее довольно узкое. А теперь посмотри на графиню…

Граф побледнел.

— Я должен это сделать, — пробормотал он беззвучно.

— Но ты ведь не можешь переложить ее прах в урну!

— Я поклялся в этом.

Эти слова прозвучали совсем глухо:

— Я поклялся в этом. И я должен переложить то, что от нее осталось, в урну и снести урну в часовню. Я должен сделать это до захода солнца. Так написано в ее завещании. Я поклялся ей на распятии.

— Но ведь ты не можешь этого сделать, пойми же, что ты не можешь.

— Я должен это сделать, я дважды поклялся в этом.

Тут фламандец вышел из терпения:

— И если бы ты поклялся сто тысяч раз, то ты все-таки не мог бы сделать. Если только не разрезать ее тела на мелкие куски…

Граф вскрикнул и судорожно схватился за руку друга:

— Что, что ты сказал?

Тот ответил ему успокоительно, как бы раскаиваясь в том, что эти слова вырвались у него:

— Ну да, ведь иначе это невозможно. И в этом заключалось ее намерение… Этого она только и добивалась своей последней волей.

Он обнял друга за плечи.

— Прошу тебя, Винсент, уйдем теперь отсюда.

Словно пьяный, граф позволил увести себя, но он сделал не более двух шагов.

Он остановился и отстранил от себя друга. Он произнес едва слышно, почти не раскрывая рта:

— Это было ее намерение — и надо его исполнить; я поклялся ей в этом.

На этот раз фламандец понял, что ему остается только молчать, что все слова тут бесполезны.

Граф повернулся; его взгляд упал на багровое солнце, которое уже низко опустилось над линией горизонта.

— До заката солнца, — воскликнул он, — до заката солнца! Надо торопиться.

Он подошел к садовнику:

— У тебя есть с собой нож?

Старик вынул из кармана длинный нож.

— Острый?

— Да, господин граф.

— Так иди и разрежь ее.

Старик с ужасом посмотрел на него. Он весь задрожал и сказал:

— Нет, господин граф, этого я не могу.

Граф повернулся к обоим работникам.

— Тогда вы сделаете это.

Однако работники не двигались, они стояли с опущенными глазами и ничего не говорили.

— Я приказываю вам сделать это, слышите?

Они продолжали молчать.

— Я сегодня же выгоню вас со службы, если вы не послушаетесь меня.

Тогда старик сказал:

— Простите, господин граф, я не могу этого сделать. Я служил в замке двадцать четыре года и…

Граф прервал его:

— Я дам тысячу франков тому, кто это сделает.

Никто не двинулся.

— Десять тысяч франков.

Молчание.

— Двадцать тысяч.

Младший из работников, который продолжал еще стоять в могиле, посмотрел на графа.

— И вы принимаете на себя всю ответственность, господин?

— Да!

— Перед судом?

— Да!

— И перед священником?

— Да, да!

— Дай мне нож, старик, подай мне также и топор. Я это сделаю.

Он взял нож и сорвал с покойницы покров. Потом он наклонился и замахнулся ножом. Но он не успел даже опустить руки, как выскочил из могилы и бросил нож на песок.

— Нет, нет! — крикнул он. — Она смеется надо мной!

И он бросился бежать в кусты.

Граф повернулся к своему другу:

— Как ты думаешь, ты любил ее больше меня?

— Нет, конечно, нет.

— Тогда тебе это легче сделать, чем мне.

Но фламандец только пожал плечами.

— Я не мясник… А кроме того… мне кажется, что это не было ее намерением.

У графа в углах рта показалась пена. А между тем губы его были совсем сухие и белее полотна. Он спросил тоном осужденного, который хватается еще за последний слабый луч надежды:

— Так ее намерением было… чтобы я… сам?..

Никто не ответил ему. Он посмотрел на запад. Огненный диск солнца спускался все ниже.

— Я должен, я должен это сделать, я поклялся.

Одним прыжком он очутился в могиле. Руки его судорожно сжимались:

— Пресвятая Матерь Божия, дай мне силы!

Он взял топор, высоко замахнулся им над головой, закрыл глаза и со страшной силой опустил его.

Он промахнулся. Топор попал в сгнившее дерево и расщепил его на мелкие куски.

А графиня улыбалась.

Старый садовник отвернулся; сперва нерешительно, а потом все скорее и скорее он побежал от могилы. Оставшийся работник последовал за ним. Ян Ольеслагерс посмотрел им вслед и потом пошел медленно, шаг за шагом, по направлению к замку.

Граф Винсент д'Оль-Ониваль остался один. С минуту он колебался, хотел крикнуть, позвать убежавших. Но какая-то необъяснимая сила зажимала ему рот.

А солнце опускалось все ниже и ниже; оно кричало ему, он слышал, как оно кричало.

А графиня в его ногах улыбалась.

Но эта-то улыбка и придала ему силы. Он опустился на колени и взял с земли нож. Рука его дрожала, но он воткнул нож, воткнул его в шею, которую он так любил, любил больше всего на свете!

Тут он вдруг почувствовал громадное облегчение и громко захохотал. Его хохот раздавался так громко и пронзительно в вечерней тишине, что ветви берез дрожали и покачивались взад и вперед, как в смертельном испуге. Казалось, будто они вздыхают и рыдают и хотят бежать, далеко бежать от этого страшного места. Но они все-таки должны были стоять на своих местах, должны были видеть и слышать все, прикованные к почве своими могучими корнями…