Очерки японской литературы - [33]

III

И тем не менее трудно представить себе в Японии что-нибудь более замечательное, чем эта литература. Она окру­жена ореолом «классичности» и всеобщим преклонением в самой Японии до сих пор. Она производит совершенно неотразимое впечатление и на современного европейца. То, что было создано в Японии в эти четыре столетия — с IX по XII век, не утратило своей ценности, не только исто­рической, но и абсолютной, и в XX веке.

Ценность хэйаиской литературы открывается нам при свете тех принципов, которыми руководствовались хэйан­цы в области нормативной деятельности мышления, тех положений, которые составляют их сгебо в сфере жизнен­ного поведения. Эта вторая часть их мировоззрения покры­вается общим термином «гедонизм» и слагается из таких же различных элементов, как и первая часть — знание: из свойственного им искони как нации наивного оптимизма, из даосского гедонизма и буддийского эстетизма. Другими словами, основное правило их поведения — такой же син-кретичсскпй продукт, как и основной принцип их познания.

Гедонистические тенденции пропитывают насквозь всю •жизнь Хэйана, точнее сказать — всю жизнь правящего со­словия. Стремление к наслаждению составляет скры­тую пружину всех действий и поступков хэйанскнх «кава­леров» и «дам». Им объясняются все подробности их жиз­ненного уклада, все особенности окружающей их обста­новки.

Наслаждение, к которому стремились хэйанцы, было прежде всего чувственным: любовь — и при этом не слиш­ком романтическая — занимала в их жизни главное место; женщина играла чрезвычайно важную роль. Но в то же время хэйанцы никогда не знали чего-нибудь похожего на рыцарский «культ дамы»: рыцарское поклонение женщине было им так же чуждо, как и их преемникам на историче­ской арене — самураям. Женщина играла первенствующую роль только в качестве орудия наслаждения; самостоя­тельного и специфического значения за пей как таковой никто ие признавал: она имела, так сказать, только «при­кладную» ценность, как и всякая другая составная часть обстановки, только в гораздо большей, в количественном смысле, степени.

Женщина помещалась в центре. Вокруг нее располага­лись две другие принадлежности такой обстановки — при­рода и быт. Элементы наслаждения хэйанцы стремились получить и от природы — с ее красотами, н из бытовой об­становки — с ее комфортом и эстетикой. Отсюда хэйапскнй культ красот природы; отсюда хэйанское стремление создать в «своем городе», столице Хэйан, подобие того роскошного быта, который уже давно процветал в столице танских императоров. Отсюда умение наслаждаться не только красивым пейзажем, но и простой картинкой при­роды, сменой времен года; отсюда умение сделать какую- нибудь незначительную подробность домашней обстановки предметом эстетического любования.

Однако эти гедонистические тенденции были сопряже­ны с одним очень важным фактором. Чем бы ни наслажда­лись хэйанцы: женщиной ли, природой ли, обстановкой ли жилищ — они никогда не подходили к наслаждению прямо, непосредственно; никогда не стремились брать все это не­посредственно; никогда не стремились брать все свое та­ким, как оно есть само по себе. Хэйанцы всякое свое наслаждение стремились осложнить привнесением в свой объект нового фактора — поэзии и преломить свое соб­ственное переживание сквозь эту поэтическую призму. Как женщина, так и природа с бытом были обведены ими це­лой сложной системой поэтического окружения. Основной действующей пружиной их восприятия вообще служила именно эстетическая апперцепция.

Если угодно, такой подход был обусловлен своеобраз­ной эстетической философией. Хэйанцы верили, что в каждом предмете, в каждом явлении живет присущее именно им особое очарование, красота, эстетическая цен­ность (мопо-но аварэ). Иногда это очарование само бро­сается в глаза, оно явно, наглядно; большей же частью оно скрыто, его нужно найти. И, во всяком случае, даже в наи­более явном очаровании всегда таится особая скрытая часть, которая именно и представляет собой самую подлин­ную «изюминку», подлинную эстетическую ценность вещи или явления. Исходя из такой предпосылки, хэйанцы счи­тали, что человеку, если он не варвар, не простолюдин, но образованный, утонченный представитель их среды, надле­жит заниматься именно таким отыскиванием и вскрытием этих красот, этих «чар» вещей. Поэтому в каждой женщи­не они стремились найти ее специфическое очарование; его же искали и в наслаждении, связанном с этой женщиной, в очаровании любви, берущейся как в аспекте радости, так и в аспекте печали, любви, увенчанной ответным чувством, и любви безответной. Поэтому в каждой картине весны, лета, осени или зимы, в каждом пейзаже или явлении при­роды они стремились найти те «чары», которые могут слу­жить объектом эстетического восприятия. Поэтому в ка­ком-нибудь изящном экране или шкатулке у себя в доме они хотели иметь предмет, не только имеющий реальное служебное назначение, но и таящий в себе источник эсте­тического наслаждения.

Основным орудием, вскрывающим в предмете его скры­тое очарование, являлось для хэйанца слово. Насыщенное образностью слово — основное средство выявления «чар вещей». Отсюда — культ художественного слова, культ поэтического образа; отсюда — проникновение художест­венного слова, литературного произведения в самую жизнь; отсюда — обусловленность литературы жизнью, с одной стороны, и нераздельная власть ее над жизнью — с другой.