Очерки пером и карандашом из кругосветного плавания в 1857, 1858, 1859, 1860 годах - [32]

Прибавлю еще, что я познакомился со всеми докторами и даже миссионерами тех местечек, где мне случалось быть, прибавлю потому, что большая часть их показалась мне какими-то странными людьми; между прочими, один смотрел Маниловым, с голландскою обстановкою, другой был решительно Махайло Семенович Собакевич. Даже приглашение его, когда он просил нас садиться: «ich bitte», звучало известным «прошу», и весь разговор был в духе Собакевича. Когда я заговорил о беновской дороге, он сказал: «А зачем нужна эта дорога? разве павианам ходить по ней?» О губернаторе отозвался нехорошо; a о бывшем секретаре, который хотел взять взятку за дорогу, он говорил с ожесточением, так что если бы говорил по-русски, то, конечно, назвал бы его Гогой и Магогой. Близ этого олицетворения Собакевича неподвижно сидел его сын, настоящий Митрофанушка; когда отец говорил, то этот детина, разинув рот, с подобострастием смотрел в глаза своему папеньке. Вот сколько русских воспоминаний….

Последним знакомым нашим на мысе был г. А. Этот сам явился к нам, не знаю как, откуда и зачем. Не больше как в полчаса, успел он рассказал, что живет в Веллингтоне с 1817 года, что все в колонии начато при нем, что он советовал Бену прокладывать дорогу по другому месту и не рыть тоннеля; Бен не послушался, и тоннель обрушился, и пр., и пр.

A помните ли вы, в рассказе г. Гончарова, двенадцатилетнюю девочку, дочь хозяина гостиницы в Паарле? Она вышла замуж за аптекаря в Веллингтоне; сделалась отличной хозяйкой, что, впрочем, неудивительно, но сделалась и премилою дамою. До обеда она председательствует на кухне, стряпает своими беленькими ручками; a вечером, переодевшись, любезна и мила, право не хуже наших дам.

Вы теперь, пожалуй, будете ждать от меня заключительного слова о колониях на мысе Доброй Надежды. Но кто может сказать последнее слово, особенно о том, что еще не остановилось, или, лучше сказать, не установилось? Я рассказал что видел и слышал, a заключительное слово — не мое дело.

—

Малайское море

Переход Индийским Океаном. — Шторма. — Течь. — Берега Явы. — Зондский пролив. — Pepperbay. — Thwart the way. — Button. — Сингапур. — индусы и китайцы. — Европейский квартал. — Китайский город. — Индусская пагода. — Вечер — Чудная ночь. — Рисование с натуры. — Обитатели Сингапура. — Жонглеры. — Театр индусов. — Макгустаны. — Окрестные острова. — Притот разбойников. — Вампоа и его дача. — Малайский квартал. — Тигр. — Китайский храм. — Недостаток женщин.

13/28 июня 1859 года. На экваторе.

Последнее бесконечное письмо мое было писано, то есть было кончено, в день нашего отплытия из Симонстауна, 25 мая; и вот, с 25 мая до 13 июля, мы все в море, или, лучше, в морях; летим, летим — и уже за тридевятью землями, в тридесятом государстве! С мыса Доброй Надежды мы спустились на юг до 39° южной широты и шли по параллели до самых островов Павла и Амстердама, обогнув южную сторону которых, стали постепенно подниматься к северу. Под 106° восточной долготы пошли по меридиану до Зондского пролива; прошли и его, проплыли Яванским морем и теперь находимся в Малайском; завтра, если ничто не задержит, будем в Сингапуре: итого сорок девять дней в море и прошли 7,500 миль, то есть 12 275 верст. Но скоро сказка сказывается, не скоро дело делается; эти сорок девять дней показались нам за полгода. Мы вышли в море с течью и шли под конвоем корвета Воеводы. Кроме того, мы плыли по такому пути. где позднее апреля редко кто ходит, a нам пришлось идти в июне, в самую глухую зиму, когда здесь встречаются льды и бушуют бури и штормы. Этих штормов вынесли мы больше восьми. Едва скрылся из вида Симонстаун, как заревел и завыл осенний ветер, и страшный шторм понес нас на своих крыльях и нее трое суток с такою силой. что мы шли больше тринадцати узлов, то есть по двадцать три версты в час, часто выходя из лага, то есть теряя возможность считать, сколько узлов проходим. Люки были законопачены наглухо, волны ходили через палубу, матросы и вахтенные часто, буквально, плавали в воде… Пригласил бы я в это время на клипер наших солдат, чтоб они сравнили свою службу с матросскою; это было бы им очень полезно: они убедились бы, что их служба — игрушка в сравнении со службою на море. Три раза, три — этого нельзя забыть — клипер ложился на бок!.. В эти минуты мы, как говорится, проживали несколько лет, как вблизи готовой лопнуть бомбы. Но клипер; затрясясь всем корпусом, тяжело приподнимался, приподнимался, и снова несся по воле вихря.

До острова Амстердама, 3,000 миль, шли мы две недели: быстрота странная, от которой иногда кружилась голова! Здесь, на прощанье с осенью, шторм трепал нас целую ночь; но он был последний, мы уже привыкли к его обращению и были почти спокойны. По мере приближения нашего к севёру. погода становилась лучше, ветер стих, и наконец настали штили: целые недели мы едва двигались, причем, однако, качка была большая, потому что зыбь океана редко улегается совершенно; паруса плескались и хлопали в бессилии; дни тянулись бесконечно. Неразлучными спутниками нашими во все время плавания были альбатросы и петрели, доставлявшие нам некоторое развлечение, вместе с китами, которые иногда пускали свои фонтаны очень близко от клипера. Европейцы так часто бороздят теперь моря своими судами, что скоро, кажется, киты сделаются ручными.