Очерки пером и карандашом из кругосветного плавания в 1857, 1858, 1859, 1860 годах - [28]

На другой день я долго ходил по окрестностям города. Прекрасные кедровые рощи окружают Капштадт; зелень их так густа, что если посмотришь на деревья несколько сверху, то они кажутся сплошным зеленым мохнатым ковром; редко встретишь тень, которая бы отделяла одну группу от другой. Попал я и на купеческую пристань, на которой устроены рельсы; по ним подвозят огромные фуры для складки товаров. Погода была хорошая, тихая; облака бродили по Столовой горе неподвижною массою; как зеркало, стояло море на рейде, где около 40 судов, различной величины, чернели своими снастями и корпусами, отражаясь в спокойной глади вод. Некоторые суда отдавали паруса для просушки, на других дымились трубы; флаги всех наций пестрели, сонно повиснув на флагштоках. По обеим сторонам деревянной пристани, столпившись в кучи, краснелись шлюпки с своими пестрыми гребцами, предлагавшими свои услуги. На некоторых лодках были мачты, и неубранные паруса красиво драпировались на длинных реях. На иные шлюпки укладывали свежее мясо, на другие зелень, корзины с виноградом и плодами; собаки шныряли у ног. Говор разноязычной толпы, крик, стук, плеск весел, все сливаюсь в общий гармонический гул, заставивший меня долго простоять на месте.

Здесь, так же как, на Мадере, сигналами извещают об опасности стоящие на рейде суда, предлагая сняться с якоря. Многие приметы дают знать на мысе о неблагоприятной погоде; так например, если на столе накрыта скатерть, если лев наденет чепец и т. п., то будет свежо, то есть если Столовая или Львиная гора покроются туманом.

Переходя из улицы в улицу, с пристани на рынок, попали мы с Ч. на двор пакгауза, где толпа индусов хлопотала около больших весов, вешая огромные тюки и складывая их потом в целые горы. Почти все индийцы были голые; небольшие белые передники, красные фески да ожерелье составляли весь костюм их. На некоторых были белые плащи, наброшенные с таким вкусом и уменьем, что можно было засмотреться на складки этой живописной одежды, облегающее коричневое тело. Толпою распоряжался небольшой худенький человек, кровный индус, в чалме из тонкой белой шали и в белой рубашке, или тунике, красиво драпировавшейся на его грациозном, породистом стане. Собою он был тоже очень хорош; взгляд орла, тонкий, прямой нос с прекрасно очерченными ноздрями, рот почки женский; небольшие усы темнели даже на темном фоне кожи; маленькие сухие руки, с тонкими длинными пальцами, могли бы возбудить зависть самого лорда Байрона, который красоту рук своих ставил, кажется, выше своей поэтической славы, и которого аристократическое происхождение Али-паша признал по рукам и ушам. Красавец индус встретил нас с подобострастным поклоном, приложив руку ко лбу и низко поклонившись. Я попросил его постоять смирно, чтобы набросать с него этюд; после обещания на водку, он согласился; все другие бросили работу и с любопытством окружили нас, образуя самую оригинальную и живописную группу. Можно было засмотреться на их живые и умные лица, свободные движения и грациозные позы; наши «фигурные» художники пришли бы в восторг от этой картины!.. Но господин, который нанял индийцев для работы, вовсе не разделял нашего восторга; сначала он, ворча как бульдог, ходил кругом нас, но наконец без церемонии разогнал живую картину.

Вечером мы были в концерте, довольно оригинальном. Турок, a может быть и не турок, но только человек с длинным турецким названием Али-бен-Суаалиса и пр., играл на персидском инструменте, туркофоне; странно было видеть вышедшую на подмостки фигуру, в классическом восточном наряде, раскланивающуюся униженно пред «почтеннейшею» европейскою публикою; турок, вероятно, не знал, что кланяться так — прилично только во Фраке… Хотя бы талантом или искусством искупил он унижение своего романического костюма; но нет, он играл довольно посредственно, и даже в афише объявлено было, им самим, что в некоторых местах он играл с большим, a в других «с порядочным» успехом. Только эта откровенность изобличала в нем настоящего турка.

На следующий день собрались мы идти на Столовую гору. Утро было прекрасное, на небе ни одного облачка, воздух дышал свежестью. В половине девятого вышли мы вчетвером из гостиницы, в сопровождении голоногого малайца, навьюченного большою корзиною с съестными припасами. Мы собрались на день, a взяли; как говорится, хлеба на неделю, вовсе не так, как поступают европейские туристы; наши сборы напомнили нам, очень живо выезд русских помещиков к родным или соседям, верст за пятьдесят. На дороге есть постоялый двор или хутор, куда надобно заехать кормить лошадей; надо и закусить, a на хуторе, кроме кислого квасу, да черного хлеба, конечно, ничего нет; и вот с утра подвезен к крыльцу длинный тарантас, начинается беготня, укладывают пирожки, индейку, хлеб, печеные яйца, соль в бумажке и проч., и проч., и все это пригодится в дороге… Блаженной памяти Арого пошел на Столовую гору с одним яблоком в кармане, и верно не дошел бы до её вершины, если бы не встретил на дороге племянника Кювье, который запасся одним сухарем. «Но их пример был нам наукою»: согнулась спина малайца под тяжестью ростбифа и других принадлежностей холодного завтрака на четыре персоны, уложенного систематически в большой корзине хозяином гостиницы, вероятно хорошо знакомым с русскими обычаями…