Очерки пером и карандашом из кругосветного плавания в 1857, 1858, 1859, 1860 годах - [23]
Удивительно, что на охоте бушмен употребляет те же ядовитые стрелы; свалив стрелою животное, он бросается на него с ножом, вырезывает окружающие рану мясистые части, и, не заботясь о том, насколько яд мог проникнуть дальше, с жадностью зверя пожирает остальное; ест до отвала, до невозможности. О завтрашнем дне бушмен не думает и запасает кое-что только тогда, когда ему удастся напасть на целое стадо. Тут он убивает сколько может, сушит мясо и прячет его во всевозможные знакомые ему углы и дыры. Другая любимая его пища — саранча. Он легко выносит голод и даже редко худеет от долгого поста. Из растительной пищи употребляют U’gaap, горько-сладкий корень, похожий на морковь, T’camroo, род длинного, сладкого картофеля, называемого колонистами лисьим кормом.
Бушмены мало слушают миссионеров и, кажется, равнодушны ко всякой религии и всяким религиозным обрядам. У них есть, однако, общий обряд погребения, весьма впрочем несложный: труп кладут в муравьиную яму и насыпают над ним небольшой холм. Встретив бушмена на улице Капштадта, конечно трудно узнать его в полу-европейском костюме, в какой-нибудь куртке или пальто; разве глаза его скажут, что это бушмен.
Мне рассказывали, что раз привели в капштадтский госпиталь бушмена, которому жерновом мельницы оторвало обе руки; ему делали две ампутации, одну за другою, и он не только не издал ни одного крика, но, казалось, не ощущал никакой боли, только с любопытством смотрел, что с ним делают! Терпение ли это Муция Сцеволы или одеревенелость нервов?
Из музея поехали мы в тюрьму смотреть заключенного там кафрского предводителя. Сначала нас заставили вписать в книгу наши имена, потом ввели, через трое запертых железных дверей, на небольшой дворик, на который выходили двери нескольких небольших комнат; в каждой из них виднелась низенькая кровать, везде было чисто и опрятно. По двору ходили несколько разноцветных заключенных; между ними не трудно было узнать пленника, которого мы приехали смотреть, тем больше, что редко можно встретить лицо такое характеристическое. Ему казалось лет пятьдесят пять, редкая седая бородка ясно обрисовывалась на темно-бронзовом лице; в широких губах было выражение сильной воли; они постоянно складывались в насмешливую, неприятную улыбку, и никто не отыскал бы в этой улыбке ничего добродушного. На глаза его надвинут был картонный зонтик — они у него болели; гипертрофированные розовые сосочки постоянно подернуты были слезою. Ноздри широкого сплюснутого носа раздувались как у арабской лошади; в ушах, вместо серег, воткнуты были два небольшие деревянные клинышка. Зонтик мешал ему смотреть прямо, и он часто подносил руку к глазам, поднимал голову и смотрел на нас из-под руки. Он очень самодовольно представлял свою фигуру нашему любопытству, как будто созывая сам, что он довольно редкий зверь. Обращаясь на кафрском языке к кому-то из своих товарищей заключенных, он чему-то смеялся, вероятно, острил и, как мне показалось, над самим собою. В его позах и в выражении лица видно было желание казаться веселым и веселить других, как будто роль шута ему очень нравилась. Или это была маска, желание показаться твердым в несчастье?
Много разных чувств являлось в душе, когда я смотрел на этого вождя, на этого владетеля. Когда-то горячие патриотические чувства воспламеняли это бронзовое лицо; огонь блистал в этих глазах, теперь гноящихся и слезливых. Другое выражение принимали эти черты лица, когда перед ними смирялись толпы таких же дикарей, преклонялись его собратья и, может быть, приходила в восторг молодая о пылкая кафритянка. Перед грозным взором его бледнел приведенный пленник белый, и каким страшным огнем, какою неистовою яростью сверкал тогда этот кровожадный взор, как страшны были эти энергические губы, когда из них раздавало приказание резать, бить, жечь… и пылали фермы, зарево пожаров далеко распространялось по Альбани, и стоны и крики разоренных фермеров вторили звукам разгрома и разрушения! Много горя должно было обрушиться на эту поседелую голову, чтобы грозный вождь сделался таким, каким он был перед нами. — укрощенным зверем, смеющимся шутом!
Теперь войны с кафрами на некоторое время прекратилась; многие думают — надолго. Последнее восстание их не удалось. Предводители отдельных племен, желая каким-нибудь особенным средством возбудить все народонаселение к единодушному восстанию, убеждали жителей, чрез пророков и проповедников, перерезать весь скот. Проповедники прошли весь край; их пламенные речи гремели по горам и долинам Кафрарии, и главною силою их слова был рассказ о сверхъестественном явлении великого духа многих из них и об откровении свыше, которое сообщило им, что если кафры перережут весь свой скот, то не только зарезанный теперь, но и прежде павший, воскреснет в новой красоте и силе; белые снесены будут вихрем в море, где и погибнут, в кафры останутся владетелями земли и скота. Хитрость эта не совсем удалась: иные верили и резали свой скот, другие, более благоразумные — a их была большая часть — ждали последствий. Первые, между которыми распространился голод, действительно, большими партиями врывались в Альбани, жгли, грабили и убивали; но скоро были рассеяны. Между тем, голод, нужда и болезни заставляли их бежать в колонии, воровать и грабить поодиночке; и этих ловили, сажали в тюрьмы и ссылали в дальние колонии.
