Очерки пером и карандашом из кругосветного плавания в 1857, 1858, 1859, 1860 годах - [16]
Но все не спится; свисток боцмана хочет настоять на своем; рулевой все из ветра выходит; голос штурманского офицера, сонный и хриплый переходит в наставительный тон и становятся удивительно кротким и выразительным.
Однако, какое дело мне до того, что происходит наверху! Крепко натягиваю сползающее с меня одеяло, усиливаясь ни о чем не думать. И снова взволновавшее воображение, во что бы то ни стало, хочет дорисовать и дополнить милую, никогда незабываемую картину.
У края сада возвышается белый высокий дом с широкою террасой. Луна всплыла за рекой, и круглый ее отблеск колеблется на поверхности воды. Деревья и кусты протянули от себя длинные и прозрачные тени. В воздухе свежо, крик какой-то птицы раздается из рощи. Длинные окна дома светятся огнями, видны ходящие тени, раздаются разные звуки, то хор песен, то звуки рояля, и все сливается в общую гармонию, и с тишиной ночи, и с отблеском луны в реке. И с огоньком, вспыхнувшим где-то далеко, Что это: сон или воспоминание?.. Если сон, то качка сделала свое дело. Убаюкала.
Но вот звуки слабеют, гармонический ритм их переливается в равномерный всплеск воды, ударяющий в борт; скрип расшатавшихся переборок все слышнее и слышнее; нельзя лежать: одеяло опять упало, и подушку хоть выжми, вся мокрая от протекшей через палубу воды. Видно «поддало»: в ахтер-люке что-то катается. Нет, плохая надежда на сон!
День идет своим чередом: обед, ужин, чай.
A промежутки наполняются у нас, на клипере, чтением, рисованием, спорами, вечными разговорами об одном и том же, прогулками по палубе и сидением наверху по вечерам. Солнце, уходя от нас, окрашивает правильно зыблющуюся поверхность моря и набежавшие на небо облака или в розовый, или в золотистый, или в фиолетовый цвет; команда, поужинав горохом с маслом и сухарями, собирается на баке в кучки, и однообразная песня сливается с звуками ударов волн в борта и нос клипера. Но вот, солнце садится в тяжелые, свинцовые тучи, красный отблеск его, как пожар, охватил полнеба; волнующееся море покраснело и побагровело. Будет погода; ветер дует сильнее и сильнее; альбатросы целыми стадами проносятся мимо, прорезывая по всем направлениям воздух; темные «штормовки» снуют между брызжущими гребнями воли. Темнеет; разорванные тучи бегут, догоняя друг друга. Очищенный клочок неба блеснет то созвездием Южного Креста, то далеким Орионом; a ветер крепчает. Судно как будто кряхтит и стонет от взмахов, падений и перевалов. На палубе, того и гляди, обдаст с головы до ног. Не до прогулки; надо идти вниз, где, усевшись на зеленый диван, только нам знакомый, прислушиваешься к эху того, что происходит наверху. Сперва, когда это было внове, наверх так и тянет; и после, иной раз, не вытерпишь и простоишь ни с того, ни с сего, с полчаса наверху, нечаянно увлекшись и бриллиантовою фосфоризацией разбившейся в мелкие брызги волны, и мощью надутого паруса, и чудными формами разбросанных по небу облаков, волнующихся и клубящихся, как густой дым, или вытянутых в продолговатые линии и пестреющих мелкими, разорванными, разбросанными клочками.
Мыс Доброй Надежды
С мыса Доброй Надежды
Мираж. — Симонс-таун. — Малайцы. — Поездка в Каптаун Masonick hotel. — Абрам. — Негры. — Готтентоты. — Музей редкостей. — Бушмены. — Кафры. — Сандили. — Маномо. — Обед. — Капштадтский Valentino. — Окрестности города. — Индусы. — Прогулка на Столовую гору. — Констанция и констанцское вино. — Фермеры.
Вот я и на мысе Доброй Надежды. Далеко, далеко от вас!.. Смотрю на карту, и то кажется далеко! Мир совсем другой, как будто я переехал жить на луну. Слышу о львах, слонах и тиграх, a наших страшных зверей, волков и медведей, и в помине нет; вижу черных, коричневых и разных цветных людей; в лавках страусовые перья и разные невиданные вещи; палку купил из шкуры носорога. Смотрю на север, — там солнце, что составляет предмет какого-то недоверчивого удивления для наших молодых матросов; в мае здесь начинается зима, в декабре — лето… Несмотря на все это, я провожу здесь время очень приятно. Неделю прожил в Каптауне, лазил на Столовую гору, посетил пленного кафрского предводителя. Гуляю почти целый день: то собираю раковины по морскому берегу то взбираюсь на горы; рисую, вспоминаю вас и все наше; мечтаю, — чуть стихов не пишу… Только прозой писать не хочется; должно быть, здешний климат располагает к другой деятельности, — не письменной. Но делать нечего; для вас это не отговорка. Надо писать; уверяют, что после самому будет приятно. Однако, предисловие необходимо, так как уговор, говорят, лучше денег. Состояние путешествующего вообще можно назвать болезненным, по крайней мере, ненормальным состоянием: a путешествующий морем, на военном пароходе, не зависящий от себя, в особенности может рассчитывать на права больного; то есть позволять себе всевозможные отступления, ссылки, капризы, выдавать наскоро собранные наблюдения и заметки за факты, собирать сведения по сплетням, и проч., и проч.
Войдите в его положение: три, четыре, пять недель в море; наконец, брошен якорь, и все спешат на берег: увидеть, узнать, сравнить. Иногда какое-нибудь явление поглощает все ваше внимание, но вы торопитесь пройти мимо, чтоб успеть увидеть другое, может быть, еще более важное. A в это время торопят отходим, и собиратель сведений и впечатлений часто уезжает совершенно сбитый с толку.
