— Ишь, гостьюшка, выплыла… До коей поры пролюбезничала?
— Да я… Ишь, какая! — проговорила дочь обидчивым голосом.
— Што, по твоей милости, голодать коровам-то да курицам?
— Да я сичас! — крикнула дочь и пошла к двери.
— Ах ты, проклятая!.. Куда ты пошла? Умойся сперва, стерва!
Во все это время мать мыла чашки и ложки. Дочь стала умываться.
Мать и дочь молчали. Потом дочь сходила в комнату и босиком ушла во двор. Я встал, подошел к окну, набил трубку нежинскими корешками и не знал: что делать с трубкой? где курить? — однако отворил окно, закурил и старался пускать дым на улицу. Дом этот на тракту, налево тракт, или улица, заворачивает; дома старенькие, построены друг к другу тесно, и хотя я несколько раз проезжал мимо этих домов, но теперь не мог понять по ним: что это такое — станция, или село, или завод? Однако по одному дому и по некоторым словам хозяйки я узнал, что это завод, но какой?
— Ты, почтенный, не кури здесь: я не люблю. Поди, выдь на улицу.
Я ушел.
Солнышко уже поднялось примерно на вершок выше крыши дома налево. Ветра нет, и не жарко. В нижнем этаже соседнего углового полукаменного дома говор: там мужчины и женщины пьют чай и едят пироги. Из ворот противоположного дома, тоже полукаменного, выехали в телеге четыре женщины и один мужчина; из телеги выходят наружу литовки и грабли. К этим домам, и преимущественно к постоялому, то и дело подбегают десятками, пятками, тройками мальчики и девочки, очень бедно одетые, босые, с набирухами и без набирух, и неистово вопиют: «Милостинку, ради Христа!» Им кидают из окон ломти ржаного хлеба. Подошли и ко мне штук десять ребят, от пяти до семнадцати лет (одной девочке было около семнадцати лет), и завопияли. Я поглядел на них: тело немытое, рубашонки грязные, по ним бегают огромные вши, ноги по колена в грязи и имеют вид чугуна, волосы на головах всклокоченные.
— Бог подаст, — сказал я. Они стали поодаль и начали ругать меня. Подошел ко мне мальчик лет восьми, с белыми волосами, за ним другой, поменьше, и оба, протягивая руки, робко простонали: милостинку, барин…
— У те есть отец-то? — спросил я мальчика.
Он дико смотрел на меня, мальчик поменьше отошел прочь и издали смотрел на нас.
— Тятька-то жив?
— Не…
— А мамка?
— Не…
Я ему дал пятак и спросил, куда он девает деньги, но он убежал.
Нищих, ребят было так много, что они осаждали почти на каждом шагу; я прошелся несколько по улице, увидал церковь и потом круглую, красную крышу вдалеке — и узнал по ним Шайтанский завод.
Ямщики между тем встали, сходили к лошадям и начали умываться; умылся и я, вытер лицо белым платком — зачернил платок. В волосах было так много песку, что гребенка не лезла, пришлось отложить попечение о волосах. Ямщики свои волосы не расчесывали. Хозяйка поставила на стол полутораведерный самовар, чайную посуду, принесла две большие булки. Ямщики перекрестились и сели за стол. В переднем углу сидел тощий, угреватый ямщик. Хозяйка подсела к ним на табуретке.
— Совсем, ребята, охрипла: квасу холодного напилась! — говорила хозяйка, поминутно кашляя.
Ямщики на это говорили, что нужно пить малину или траву такую-то. Все говорили, но первую чашку еще никто не выпил.
— А ты, дворничиха, много-то не растобарывай! забыла? — сказал ей сидевший в переднем углу ямщик.
— Ах, господи! из ума вон! Прости, ради Христа… Марья! а Марья? — крикнула она.
— Ну-у!
— Принеси бутыль да стакан.
— Это дело. А то горло засохло.
Начали говорить о погоде; все желали небольшого дождичка. Речь зашла об овсе и сене.
Дочь дворничихи принесла бутыль и стакан. Дворничиха налила в стакан водки, поднесла его сидевшему в переднем углу, тот перекрестился, пожелал хозяйке доброго здоровья, выпил, и сказал: «Важно! вот это дело! а ну-ка, повторную?..» Все ямщики, за исключением парней, выпили по два стакана, парни выпили только по одному стакану. Началось чаепитие, и в десять минут, за первой же чашкой, двух больших булок не стало; дворничиха принесла еще три. Мне хотелось тоже попить чайку, у меня и чай, и сахар был, но просить посуды было неловко при ямщиках: они на меня подозрительно смотрели, и каждый как будто порывался сказать мне, чтобы я убирался из избы.
— Хошь чаю? — спросила меня дворничиха.
— Покорно благодарю. Если позволишь, я своего всыплю.
— Ну! у меня чаек прямо с Китаю. Пей, да бери сливок и булки.
Делать нечего, я взял чашку, налил сливок и взял ломоть булки. Булка сырая, кислая, но, за неимением лучшей, на голодный желудок и за это слава богу.
— Ты, кутейна балалайка, отколь? — спросил меня один ямщик.
— Родом, што ли?
— Ну?
— Чердынского уезда.
— А зачем ездил?
— Жениться.
— Што ж, много взял приданава?
— Дом в селе да дьяконское место. Лошадь есть… Только невеста вдвое старше меня.
— По приказу, значит?
— Да.
— То-то! Одново разу также ехал семинарщик по невесту; а назад как приезжает, с обозом же, я и спрашиваю; а он и говорит: впутали, Анна Герасимовна, — на другую неделю после свадьбы дочь родила…
Все бывшие в кухне захохотали — и хохотали минут пять.
От этого перешли к семейной жизни. Один ямщик очень плакался на то, что у него умер большенький паренек, которому после николина дня пошел десятый год и которого он намеревался взять на следующий год с собой. Другой ямщик говорил: «Да у тебя еще, никак, трое парней?»
