– Однако у тебя, Ермил Николаевич, пузо-то подсыхать стало… при новых-то порядках… Какой ты прежде пузатый был – на удивление, а теперь ишь как тебя подвело…
– Да, – с горьким вздохом произносил комиссар, – не нужны мы стали!..
– Ну как вы с вашим мировым? – скроивши саркастическую улыбку, спрашивает частный пристав обывателя.
– Во все вникает, – отвечает обыватель.
– Вникает? Ха, ха, ха… Вникает! Это хорошо! Не получая ни от кого ни приказаний, ни предписаний, не рыская целый день то с рапортом на Тверской бульвар то на пожар, то в наряд на гулянье, – можно вникать.
– Очень вникает! Намедни на фабрике у немца одному шпульнику руку шестерней оторвало, – заплатить велел. Оно ведь, пожалуй, и справедливо. Опять же носовские фабричные на пищу жаловались. Сам приехал и сейчас: «Стыдно, говорит, вам! Вы почетный гражданин, а фабричных ваших хуже собак кормите!» Тот было нрав свой распустил: «По какому праву? Я, говорит, их три тысячи продовольствую…» Но между прочим, говорят, в Титах сидеть будет. Уж трех аблокатов приспособил…
– Так, значит, вы довольны.
– Коли и вперед так дела пойдут – довольны.
– Ну, и слава богу, коли довольны, – окончил иронически частный пристав.
Впрочем, новые порядки неблагоприятно подействовали на стариков и на среднее поколение. Старикам не нравилось, что они уже больше не могли распоряжаться своим необузданным характером во всю меру, что в лице мирового в применении этого характера они встречали препоны; среднему поколению казалось уж стыдно за какие-нибудь пустяки, за трепку, например, полового или маркера в «Волчьей долине», предстать пред лицом нелицеприятного судьи. Молодое поколение, в котором еще не проявилась «тятенькина натура», осталось равнодушно. Да оно не было еще испорчено. Оно еще не вкусило сладости «Волчьей долины», ренсковых погребов и приютов Соболева переулка. Целомудрие его не было растлено общением с арфистками и торбанистами.[20] Пред ним предстояло высшее эстетическое наслаждение. И оно не замедлило явиться. С обнаженными чреслами[21] показалась на сцене «La belle Hélène.[22] Не только молодое и среднее поколение, встрепенулись и старцы.
– Очень хорошо!
Старики созерцали женщин в таком виде, но только в Кунавине и то за большие деньги и при закрытых дверях, а тут на сцене, и всего за полтора рубля.
– Превосходно!
И охватила оперетка все мое любезное отечество «даже до последних земли». Где не было театров, она располагалась в сараях, строила наспех деревянные павильоны, эстрады в садах и т. п. Появились опереточные антрепренеры из актеров, из прожившихся помещиков, из артельщиков, был один отставной унтер-офицер, один лакей и т. п.
И на голос ласковой пери
Шел воин, купец и пастух.
Бросились в ее объятия достойные лучшей участи девушки, повыскакивали со школьной скамьи недоучившиеся молодые люди, актеры всех столичных и провинциальных театров были «поверстаны» в опереточные певцы, даже слава и гордость русского театра, П. М. Садовский, уступая не духу времени, а требованию начальства, должен был напялить на себя дурацкий костюм аркадского принца.[23]
Драма посторонилась.
На помощь оперетке вдруг появляется куплет. В один прекрасный вечер он выскочил на сцену в черном фраке и запел:
«Денег в России нет», – смело
Каждый готов произнесть.
Нет у нас денег на дело, —
На безобразие есть!
– Браво! – закричали поврежденные нравы и задумались.
– А ведь правда, – заговорили, – на безобразие у нас сколько угодно!..
Ходят больные, как трупы,
Просят голодные есть:
Нет у нас денег…
– Правда! Чудесно! – закричал Назар Иванович, поглядывая на Ивана Назарыча, – расчесывай, расчесывай хорошенько!
И стал куплет расчесывать поврежденные нравы. И распространился тоже по всему лицу земли русской и засел не только в театре, но и в клубах, и в трактирах, даже на открытом воздухе.
И полетел со своего пьедестала торбанист, услаждавший отцов и дедов захолустных обывателей и в Ирбите, и в Нижнем,[24] и в «Волчьей долине», и во всех веселых притонах государства Российского.
Почтительно отошел в сторону и дал дорогу куплету веселый водевиль, много лет царивший на сцене.
«Сцены и рассказы», 1881 г,
