Очерки и рассказы (1866-1880 гг.) - [5]

— Ну-ка, рюмочку! — оказали ему.

— Нет, нет, господа! Теперь рюмочки прошли.

— Фу ты, господи!.. Хорошо же ваше семейное счастие, если рюмка может вредить ему.

"Да! Ведь и в самом деле! Что за вздор!" — думал Певцов.

— Что, нашего барина тут нету? — спрашивает через несколько времени кухарка Певцова, посланная женой, — барыня дожидаются.

— Скажи — иду, — отвечает Певцов довольно развязно.

Он уж порядочно выпил; вместе с первой рюмкой ему сразу вспомнилось холостое одиночество, обуреваемое душевными терзаниями и ревом бури. Было что-то хорошее, какая-то крупица поэзии в этом тоскованье и вине. Рюмки быстро вырастили эту крупицу. Певцов не замечал, как летело время.

— Я оказал, что приду! — крикнул он на кухарку, когда она в другой раз, спустя несколько часов, снова появилась требовать барина, — я знаю, что я делаю!

Наутро он просил у жены прощения, но вечером снова вспомнилась ему "жизнь" в компании, и его тянуло-тянуло туда.

— Ты опять напьешься? — говорила жена Певцову, когда он собирался пройтись погулять.

— Ну вот, разве я не знаю!

— Пожалуйста! что это за пьянство?

— Я знаю… что ты?

Певцов возвращался пьяный.

Время шло, и стремление Певцова к "грязям" холостой компании не уменьшалось ни на волос. Напротив, оно росло с неудержимою силой и в сущности происходило из сознания, что привязь слишком уж коротка, что размеры деятельности Певцова, даже в территориальном отношении, сузились до последней степени — она не должна была простираться далее спальни, и он мог свободно трактовать только вопросы о том, на какой бок удобнее лечь, на правый или на левый? Среди холостой уездной грязи было больше простору и разнообразия. Укрепляя себя в этих взглядах, он, спустя еще несколько времени, уже не извинялся перед женой в том, что был вчера пьян, и вообще не с таким, как прежде, жаром разделял ее цели и намерения.

— Ты видишь, я занят, а ты лезешь целоваться! — сердито говорил он ей, набивая папиросу и локтем отстраняя объятия жены.

— Скажите пожалуйста! Я вовсе не думала целоваться: я хотела сказать, куда мне девать капусту — прокисла.

— Мне какое дело! Пожалуйста ты с капустой сама распоряжайся.

— Что ж ты после этого за хозяин? Не бросать же мне ее… Я должна посоветоваться.

Певцов не отвечал ни слова.

— Тебе только улизнуть да нажраться где-нибудь, — сердито проговорила жена.

— Пожалуйста, пожалуйста…

— Разумеется!.. Я не затем шла, чтоб с пьяницею возиться.

Певцов с сердцем уходил из дому.

"И какие у этой женщины права, — думал он, — на обладание мною, как какой-нибудь столовой ложкой? Что за достоинство целую жизнь молча просидеть на одном месте?"

По вечерам он уже не заглядывал в окна своей квартиры с улицы, она представлялась ему гнездом духоты, кухонного воздуха и мертвой тишины.

— Тьфу ты! — говорил он с сердцем.

VI

Прошло еще немного времени, и он уже не просто лез в грязь — в нем сразу пробудилась вся тоска. Какая страшная разница между первым его приездом в уездный город и теперешней жизнью. Жена, не церемонясь, тянула его на привязь к обязанностям хозяина, и Певцов метался на этой цепи, как бешеный. К ужасу его оказывалось, что у него нехватает даже силы подумать о бегстве отсюда, что нет выхода из этих перин и духоты, из этой тишины, вычетов за разбитые чашки, рассолов и кислой капусты…

Певцов предался самой страшной распущенности. Он подружился с какими-то еще более грязными лицами уездной холостежи, сошелся с какими-то женщинами, пропадал целые дни из дому, и если возвращался домой, то, уже не робея, кричал своей жене:

— Только пикни!

Жена плакала по целым дням. Среди рыданий она, наконец, пришла к той мысли, что если так дела будут продолжаться, а она будет обливаться слезами, то немудрено, что хозяйство придет в упадок. И то муженек перебил уже две дюжины тарелок… Конец этому она решилась положить по-свойски…

— Марфа! — оказала она однажды кухарке. — Запри двери и ночью не отпирай ему… Пусть его идет, куда хочет…

Ночью пьяный Певцов колотил в дверь и кричал:

— Отворяй!

— Пошел туда, откуда пришел! Пьяница!..

— Отворяй, говорю…

— Разбойник! Какой ты хозяин?.. Умирай на морозе, с собаками…

Дверь с грохотом повалилась на пол, и пьяный Певцов ввалился в комнату.

— Не пускать? Ты не пускать? — наступая на жену, кричал он…

— А ты бушевать начал. Хор-рошо!

— Ты не пускать?..

— Хорошо! хорошо! — продолжала супруга, опомнившись, и — выскользнула на улицу…

— Не пускать? — продолжал Певцов, всаживая кулак в раму. — Не пускать! — бормотал он, всаживая другой кулак в другую раму. — Ты н-не пускать! — прохрипел он, намереваясь отнестись с тем же движением кулака к физиономии кухарки, но…

— Мы не допущаем дебошу… — произнес суровый будочник Барсук, охватив веревкой локти Певцова. — Потому, ваше высокоблагородие, нам этого нельзя; начальство тоже шуму не позволяет.

— Хорошенько его, голубчик! — советовала будочнику жена Певцова.

— Будьте покойны!.. в лучшем виде приставим!

С течением времени все пришло в надлежащий порядок.

Теперь Певцов привык ко всяким привязям и находит положение свое весьма определенным, безропотно неся крест, назначенный ему с первых дней колыбели…