Очерки Фонтанки. Из истории петербургской культуры - [17]

Батюшков возвращается из Нижнего Новгорода, куда отвозил семейство Муравьёвых, в Петербург и поселяется «на Владимирском, в доме Баташова». Как указано у В. Шубина, по современной нумерации это дом № 4, несколько изменивший свой облик при перестройке в 1879 году.

Он был тепло принят Олениными, благодарными ему за заботу о раненном в Бородинском сражении сыне Петре.

Возвращаясь из Нижнего Новгорода, он снова, в третий раз, проезжал через развалины Москвы.

Трикраты с ужасом потом

Бродил в Москве опустошенной

Среди развалин и могил;

Трикраты прах ее священной

Слезами скорби омочил.

29 марта 1813 года высочайшим приказом Батюшков принят в военную службу с назначением в адъютанты к генералу А. Н. Бахметеву. Но Бахметев еще не оправился от ран. Батюшкова гнетет ожидание. Он снова сменил квартиру. Новый адрес: «Дом Сиверса в Почтамском» (современный адрес: ул. Союза Связи, 10). Бахметев все не едет.

Батюшков – Вяземскому, 10 июня 1813 года, из Петербурга в Москву: «В карты я не играю – в большом свете бываю по крайней необходимости и в ожидании моего генерала зеваю, сплю, читаю „Историю Семилетней войны“, прекрасный перевод Гомера на италианском языке… денег имею на месяц и более, имею двух-трех приятелей, с которыми часто говорю о тебе, хожу по вечерам к одной любезной женщине, которая меня прозвала сумасшедшим, чудаком, и зеваю; сидя возле нее, зеваю, так, мой друг; зеваю в ожидании моего генерала, который, надеюсь, пошлет меня зевать на биваки, если война еще продолжится; и глупею, как старая меделянская собака глупеет на привязи» [т. 2, с. 250].

Бахметев приехал в Петербург около 10 июля. На театр военных действий безногого генерала не отпустили, и он дал Батюшкову официальное разрешение ехать без него, дав несколько рекомендательных писем.

Еще до отъезда Батюшков обращается с посланием «К Дашкову»:

Нет, нет! пока на поле чести

За древний град моих отцов

Не понесу я в жертву мести

И жизнь, и к родине любовь;

Пока с израненным героем,

Кому известен к славе путь,

Три раза не поставлю грудь

Перед врагов сомкнутым строем —

Мой друг, дотоле будут мне

Все чужды музы и хариты,

Венки, рукой любови свиты,

И радость шумная в вине!

24 июля Батюшков выехал из Петербурга под Дрезден. Генерал Н. Н. Раевский оставил его при себе адъютантом.

Батюшков – Гнедичу, сентябрь 1813 года, лагерь близ Теплица: «Успел быть в двух делах: в авангардном сражении под Доной, в виду Дрездена, где чуть не попал в плен, наскакав нечаянно на французскую кавалерию, но Бог помиловал! – потом близ Теплица в сильной перепалке. Говорят, что я представлен к Владимиру, но об этом еще ни слова не говори, пока не получу. Не знаю, заслужил ли я этот крест, но знаю, что заслужить награждение при храбром Раевском лестно и приятно» [т. 2, с. 258].

4–7 октября 1813 года произошло генеральное Лейпцигское сражение, вошедшее в историю под названием Битвы народов и положившее конец господству Наполеона в Европе. Первый удар приняла на себя Богемская армия, в состав которой входил корпус Раевского. Четыре дня упорных боев окончились полным поражением французов.

«Чужое: мое сокровище» (1817): «Под Лейпцигом мы бились (4-го числа) у Красного дома. Направо, налево все было опрокинуто. Одни гренадеры стояли грудью. Раевский стоял в цепи, мрачен, безмолвен. Дело шло не весьма хорошо. Я видел неудовольствие на лице его, беспокойства ни малого. В опасности он истинный герой, он прелестен. Глаза его разгорятся, как угли, и благородная осанка его поистине сделается величественною…

Французы усиливались. Мы слабели: но ни шагу вперед, ни шагу назад. Минута ужасная. Я заметил изменение в лице генерала и подумал: „Видно дело идет дурно“. Он, оборотясь ко мне, сказал очень тихо, так, что я едва услышал: „Батюшков! Посмотри, что у меня“… Второпях я не мог догадаться, чего он хочет. Наконец, и свою руку освободя от поводов положил за пазуху, вынул ее и очень хладнокровно поглядел на капли крови. Я ахнул, побледнел. Он сказал мне довольно сухо: „Молчи“. Еще минута – еще другая – пули летали беспрестанно, – наконец, Раевский, наклонясь ко мне, прошептал: „Отъедем несколько шагов: я ранен жестоко!“. Отъехали. „Скачи за лекарем!“. Поскакал… Один решился ехать под пули, другой воротился… Мы прилетели. Раевский сходил с лошади, окруженный двумя или тремя офицерами… На лице его видна бледность и страдание, но беспокойство не о себе, о гренадерах… Мы суетились, как обыкновенно водится в таких случаях. Кровь меня пугала, ибо место было весьма важно, я сказал это на ухо хирургу. „Ничего, ничего“, отвечал Раевский… и потом оборотясь ко мне: „Чего бояться, господин Поэт“ (он так называл меня в шутку, когда был весел): „У меня нет больше крови, которая дала мне жизнь, / Она в сраженьях пролита за родину“*» [т. 2, с. 38][31].

Из письма Гнедичу от 30 октября: «Признаюсь тебе, что для меня были ужасные минуты, особливо те, когда генерал посылал меня с приказаниями то в ту, то в другую сторону, то к пруссакам, то к австрийцам, и я разъезжал один по грудам тел убитых и умирающих… Ужаснее сего поля сражения я в жизни моей не видал и долго не увижу».