Очередь за счастьем - [4]

Ведь все меняется с годами...

А просто фильм «Фанфан-Тюльпан»

Вчера был по второй программе.

Сиреневый туман

Девятый класс, химичка – дура,

Мы все балдеем от Битлов,

И намекает мне фигура,

Что приближается любовь.

И я, поняв намек фигуры,

Коньки напильником точу

И в Парк культуры, в Парк культуры

На крыльях радости лечу.

Каток блестит, огнями залит,

Коньками чиркаю по льду,

А рядом одноклассник Алик

Снежинки ловит на лету.

И я, от счастья замирая,

Уже предчувствую роман.

В аллеях музыка играет,

Плывет сиреневый туман,

Рыдает громко репродуктор

Над голубою гладью льда

О том, как не спешит кондуктор,

Горит полночная звезда.

До счастья метр, еще немножко,

Ему навстречу я скольжу,

Но Алик ставит мне подножку,

И я у ног его лежу.

Как он был рад, что я упала,

Скривил лицо, меня дразня —

Ну, фигуристка ж ты, Рубала! —

И укатился от меня.

Прошло сто лет. На пляже жарком

Я проводила отпуск свой.

И про туман Владимир Маркин

Пел над моею головой.

Под песню вспоминая детство,

Я вдруг растрогалась до слез.

И тут в шезлонге по соседству:

– Рубала! – кто-то произнес. —

А ты совсем не изменилась! —

Был Алик рад от всей души. —

И если ты не загордилась,

Ты мне книжонку подпиши.

Мы оба были встрече рады,

Вошли в вечерний ресторан.

И пела девушка с эстрады

Там про сиреневый туман.

Мы были пьяными немножко,

Плыл ресторан в густом дыму.

Мы танцевали. И подножку

Я вдруг подставила ему.

Лежал он посредине зала

У ног моих, как я тогда.

– Ну, фигуристка ты, Рубала! —

Сказал и скрылся. Навсегда.

Кто придумал эти чертовы цифры?

Кто придумал эти чертовы цифры,

Чтоб они, считая годы, неслись?!

Я наверх взлетел в стремительном лифте,

А теперь шагаю медленно вниз.

Я на многих побывал перевалах,

Покорить сумел немало вершин.

Пусть в душе осталось шрамов немало,

Шрамы очень украшают мужчин.

А годы считать – невеселое дело,

Тогда объясните, зачем их считать?

Всё помнит еще мускулистое тело,

А сердце умеет любить и страдать.

Пусть сад мой отцвел, и листва облетела,

И новой весне никогда не настать,

Всё помнит еще мускулистое тело,

А сердце умеет любить и страдать.

Может, кажется, а может, и правда —

Мне с горы идти приятно вполне.

Ведь задумчивые женские взгляды

Замирают иногда и на мне.

Обошел я все подводные рифы,

Выплыл сам, не потопив никого.

Кто придумал эти чертовы цифры,

Я хотел бы посмотреть на него.

Были юными и счастливыми

Было нам когда-то лет

Восемнадцать-девятнадцать.

Разливалось солнце вслед,

И хотелось целоваться.

Вечерами саксофон

Раскалялся весь от страсти,

Тот далекий, чудный сон

Назывался просто – счастье.

Были юными и счастливыми

В незапамятном том году,

Были девушки все красивыми

И черемуха вся в цвету.

Во дворе у нас жила

То ли Нинка, то ли Милка.

Всех она с ума свела,

Все в нее влюбились пылко.

И рыдала про любовь

Граммофонная пластинка,

И гнала по жилам кровь

То ли Милка, то ли Нинка.

Были юными и счастливыми

В незапамятном том году,

Были девушки все красивыми

И черемуха вся в цвету.

Попивали мы пивко

И шалели от свободы,

Были где-то далеко

Наши будущие годы.

Что там будет? А пока

Мы все были молодыми.

Кстати, вышла за Витька

Та, чье я не помню имя.

Отец

– Ой, Лариса, ну почему ты так чудно ходишь? Носки врозь и переваливаешься, как утка? Тебя издалека узнать можно. – Сколько раз я это слышала!

Да, как хочу, так и хожу. У меня походка папина. Я вообще вся в него – и походка, и характер, и улыбка. И очень этому рада, ничего исправлять не собираюсь. Потому что папка мой был обыкновенным замечательным человеком. Его нет уже очень давно – 33 года. За эти годы в моей жизни произошло столько всего – и радостного, и страшного. Недавние утраты еще очень больно жгут сердце. А память об отце уже где-то очень глубоко, на донышке души. И вспоминаю о нем без боли – грустно-весело.

В 1920 году в украинском местечке Вчерайше, в огромной – сестер-братьев не сосчитать – семье, родился мальчик Айзик – мой отец. У Рубальских было много Айзиков и Базиков. Почему-то всех почти родившихся мальчишек так называли их родители. Выглянет, бывало, какая-нибудь мама в окошко, зовет домой сыночка: «Айзик!» И сразу человек пять бегут на ее оклик.

Или соберутся вечерком и о Базике разговор заведут. А о каком из них, сразу и непонятно.

Мне мои дядьки достались уже Алексеями, Борисами, Ленями – все поменяли свои еврейские имена, такое было время. И я появилась на свет уже Ларисой Алексеевной.

В 1941 году отец ушел на войну, готовил к вылету военные самолеты в летном отряде в Паневежисе.

А когда вернулся домой, увидел пепелище от сожженной хаты, холм братской могилы в лесу, где остались расстрелянные немцами его мать, отец, две сестры и еще много родных людей. От оставшихся в живых он услышал страшный рассказ о том, как вели евреев в лес, воткнув им в спины острия штыков, как громыхали выстрелы и как потом еще несколько дней как живой дышал холм над телами убитых и, может быть, заживо погребенных.

1944 год – отец в Москве, курсант Военно-воздушной академии им. Жуковского. С друзьями-летчиками пошли на танцы, а там мама моя с подружкой – Алька с Тамаркой, во все глаза на летчиков пялятся. Понравился Алексей Тамарке, а ему как раз Алечка приглянулась – мама моя. Ну и в сентябре на свет появилась я – папкина копия, доченька его любимая. И я любила его больше всех на свете.