Очень хотелось жить - [52]

Тут же Парфенов объявил, что своим первым заместителем он назначает Чамкина, а вторым — меня. Политрук отвел нас в сторонку, мы сели в траву, опершись спинами о стволы деревьев.

— Теперь вы мои самые верные помощники, — сказал политрук, — и ваша главная задача — поддерживать в роте боевой дух: переход будет очень трудным. Привлекайте вашего друга Ревича, всегда веселого, неунывающего парня. А где шутка, смех, там и хорошее настроение. Обращайте внимание на пожилых бойцов. По себе не равняйте, вы, молодые, горы можете свернуть, а им трудно. Когда подкатывает к сорока, начинаются разные болезни: сердце, печень, желудок, суставы… Вот и мне непросто. Если б не война, то надо бы мне в отпуск ехать на курорт, пить кислую воду, принимать ванны…

Между тем на лесной полянке старшина роты Челимкин расстелил плащ-палатку и стал делить продукты.

— Горячего не будет, — объявил старшина. — Сами видели, кухни только еще выгружают.

Опять были сухари, по 175 граммов, вместо дневной пайки печеного хлеба. Старшина, священнодействуя, разделил все сухари на три кучки — по числу взводов. Потом помкомвзводы делили эти кучки еще на четыре части. Наконец, за дело взялись отделенные командиры. В конечном счете каждому досталось по сухарику с добавкой. Принесли еще американскую свиную тушенку, банку на десять человек. Прямо на сухарики намазывали по ложке растаявшего жира. Ожидание было долгим и мучительным, ужин занял полторы минуты.

— Ничего себе, королевский пир, — вздохнул Борис Семеркин, щелкая зубами, как февральский волк.

После «королевского пира» стали укладываться спать. Спали мы обычно парами, так теплее, мягче. Одну шинель стелили на землю, другою укрывались, вещмешки — вместо подушек. «Как в лучших домах», — смеялся Яков.

Выставили боевое охранение. Нашему отделению выпала очередь заступать перед рассветом. Мы лежали на краю леса, не выпуская винтовок из рук. Было зябко и немного жутковато. Ветер шевелил кусты, нам мерещилось, что мы видим чьи-то головы, руки.

— А вдруг немцы совсем близко? — испуганно шепнул Яков. — Кинутся на нас со всех сторон, даже выстрелить не успеем.

Я ответил, что немцам взяться неоткуда.

— Ночью они в атаку не ходят. Спят.

Послышался прерывистый гул моторов. Небо над станцией прочертила красная ракета. Какая-то сволочь наводила бомбардировщики на цель. Но самолеты прошли стороною. Видно, они летели дальше — бомбить Кочетовку, Грязи, Тамбов… К слову, когда мы уже были на марше, то чьи-то злые глаза все время следили за нашей колонной. Ночью то слева, то справа взлетали ракеты. Иногда мы даже слышали выстрел ракетницы, но как поймаешь лазутчика! В чистом поле, в темноте…

Мы выступали с первыми зорями. На построении старший лейтенант Хаттагов сказал, что придется нелегко, пойдем форсированным маршем, спать придется три часа, не больше. Каждая минута промедления стоит жизни многим защитникам Воронежа.

— Пугать вас, джигиты, не собираюсь, но не исключаю, что мы прямо с марша вступим в бой. Впрочем, принять бой мы можем и раньше. Фашистские десанты забрасываются далеко в тыл, или прорвутся танки.

Подъехал на подводе Небензя, впервые представ перед нами в своей роли ездового. Он лихо натягивал вожжи, размахивал кнутом, кричал на Варварку и вообще хотел показать себя с самой лучшей стороны.

— Вот если кого-то старший лейтенант Хаттагов с полным правом и может назвать джигитом, то это только нашего Небензю, — заметил Яков.

Мы уложили минометы на телегу: слава аллаху, их не тащить! Но и без минометов груза было предостаточно; на плече винтовка, за спиной вещмешок, шинель в скатке, на поясе подсумок с обоймами, стеклянная фляжка, малая саперная лопата и, будь он неладен, противогаз. А вот касок не дали, на передовую мы так и пришли в пилотках. Касок едва хватило стрелковым ротам. («Минометчики пока обойдутся, — сказал какой-то чин. — Будут сидеть в укрытии, в атаку им не идти. — И обнадежил: — А после первого боя разживетесь касками. Каски освободятся у стрелков».)

— Шагом м-арш! — скомандовал старший лейтенант Хаттагов, и мы пошли в Воронеж.

Держались ближе к перелескам, чтобы не так быть приметным с воздуха и лучше укрываться во время налетов. «Мессершмитты» высмотрели нас на второй день. Желтокрылый истребитель прошел над растянувшейся колонной, накрыв нас своей холодной тенью, развернулся и зашел в пике. Мы разбежались по ближнему лесу, упали в траву. Сквозь зеленую крону я увидел «мессершмитт», зависший над нами. Дрожа всем своим длинным, худым телом, он вел огонь из пушек и пулеметов. «Мессершмитт» напоминал ощетинившегося, остервенелого пса, который выследил крупную добычу.

Потом из придорожных канав, из-за пней, из кустов стали появляться ребята, стыдливо отводя глаза: уж больно резво, обгоняя друг друга, улепетывали они от «мессершмитта».

— А здорово он нас, — хихикнул Борис Семеркин, вновь обретая смелость. — Мы что, уже воюем?

— Пока еще только идем воевать, джигиты, — сказал Хаттагов, — Командирам взводов проверить своих людей.

Все минометчики были на месте, никто не пострадал.

И мы пошли дальше. А идти становилось все труднее. Полуденное солнце напекало голову через пилотки, раскаленная земля жарила подошвы ног даже сквозь подметки ботинок. Пыль, взметенная впереди идущими стрелковыми ротами, душным серым облаком висела в воздухе, оседала в волосах, скрипела на зубах, лезла в нос, смешиваясь с потом, липкой грязью пачкала лица. Заныли спина, плечи. Я ощущал теперь не только тяжесть винтовки, появился вес у подсумка, фляжки; саперная лопата, раскачиваясь в такт шагу, уже набила синяки на бедре. Стал отставать боец из моего отделения Булгаков. Я возвращался назад, брал его винтовку, но он по-прежнему плелся еле-еле, жаловался на сердце, стонал. Скверно чувствовали себя наши «старички» — сержанты Булавин, Чебаков, Верзунов.