Очарованный принц - [122]

А больше ничего не успел сделать: из-за поворота дороги показалась арба, и его слух был сразу поражен семью звонкими голосами, над которыми властвовал восьмой, могучий, принадлежащий Гюльджан:

– Здравствуй, мой дорогой супруг! Как ты здесь жил без меня?

– Да ничего себе, – говорил Ходжа Насреддин, снимая с арбы и поочередно целуя потомство. – Скучал, ожидал со дня на день вашего возвращения.

Гюльджан, опершись на его плечо, сошла с арбы, огляделась – и увидела брешь в заборе.

– А что же забор?

Смутившийся Ходжа Насреддин потупил глаза:

– Да все как-то, знаешь, некогда было. То одно, то другое… Вот и не успел…

– Посмотрите! – вознегодовала Гюльджан. – Посмотрите на этого человека! За три месяца, за целых три месяца, он не смог сделать даже такого пустячного дела!

Заканчивая нашу вторую книгу о Ходже Насреддине, мы от всей души хотели бы удостоверить читателя в счастливом конце для всех, упомянутых нами, которые достойны такого конца, не исключая, разумеется, и мудрого старца из братства Молчащих и Постигающих Дервишей.

Но истина обязывает нас к скорбному признанию: старец не дождался возвращения Ходжи Насреддина – умер, или, выражаясь его языком, перешел в иное, высшее состояние. Возможно, сам старец и не считал свой переход прискорбным, и даже наверное так, – но мы, далеко еще не достигшие высот его мудрости, не в силах скрыть грусти, охватывающей нас над его безымянной могилой.

Ибо он умер, как и подобало истому дервишу, никому не назвавшись, – и в этой безымянности его могила неожиданно обрела высокий всеобъемлющий смысл: здесь покоится Человек.

Именно так и понял эту могилу Ходжа Насреддин, который о смерти мудрого старца узнал от нищего, позаботившегося похоронить его.

Этот нищий проводил Ходжу Насреддина к могиле. Дорогой рассказал:

– Я был при нем до последней минуты. Он умирал молча, нерушимо соблюдая свой обет. И лишь перед самым концом прошептал: «Возьми деньги в изголовье и скромно похорони мое тело; все, что останется, – раздай бедным…» Он умер с таким просветленным лицом, – я даже удивился.

– Оставь меня одного, – попросил Ходжа Насреддин; провожатый ушел; тогда он опустился на колени перед могилой, не имевшей сверху даже простого камня. Впрочем, жизнь сама позаботилась об украшении могилы: уже проглядывала там и здесь по холмику молодая травка, а в изголовье нашел себе приют маленький цветок – синяя капля, упавшая на могилу с неба, вместе со вчерашним дождем.

…Допоздна оставался Ходжа Насреддин на кладбище, ведя мысленную беседу с усопшим.

Кладбище погрузилось во тьму, повеяло свежестью, зажглись на темном небе звезды.

Ходжа Насреддин сказал:

– Прощай, мудрый старец, изредка я буду приходить к тебе.

И услышал благожелательный ответ, передавшийся в его разум через сердце – не словами, а теплой волной.

– Об озере не беспокойся, – продолжал Ходжа Насреддин. – Я выполнил все по своему разумению, и получилось как нужно. Я рад, если хоть чуточку помог тебе своей скромной помощью перейти на высшую ступень твоего бессмертного бытия. Но в одном я повинен: я так и не нашел своей веры. Говоря по правде, я понадеялся на твое обещание подсказать, – а ты взял, да и… того – перешел. Не дождавшись… Теперь я попытаюсь, конечно, сам найти, – не знаю, выйдет ли что-нибудь?

Величаво и торжественно, в содружестве звезд, плыла земля сквозь голубую мглу ночи, ветер шелестел в деревьях, кричали ночные птицы, благоухала трава, обильно увлажненная росой, билось сердце в груди Ходжи Насреддина – и во всем этом он вдруг ощутил с полной несомненностью свою веру и понял ее, хотя назвать еще не умел. Переполненный порывом, восторгом и беспредельным счастьем любви к миру, чувствуя ответную, такую же беспредельную любовь живого мира к себе, сливаясь со всем сущим вокруг, но не растворяясь в нем и сохраняя себя, – он шагнул в одно из тех драгоценных мгновений, что соприкасают человека с великим и вечным круговоротом жизни, куда смерти доступа нет и не будет!

Его вера все громче звучала в его душе и переливалась через края, но слова для нее, неповторимого и единственного, он в своем разуме не находил. А между тем чувствовал, что оно есть, и где-то близко, он напрягал все силы, дабы пламя из его души поднялось в разум и зажгло его этим великим словом; и когда, казалось ему, он уже вконец изнемог от непомерных усилий, – слово это вспыхнуло в нем, блеснуло, сверкнуло и, перелетев на уста, обожгло их незримым огнем.

– Жизнь! – воскликнул он, вздрогнув и затрепетав, не замечая слез, струившихся по лицу.

И все вокруг дрогнуло, затрепетало, отзываясь ему, – и ветер, и листья, и травы, и далекие звезды.

Странное дело: он всегда знал это простое слово, но проник во всю его бездонную глубину только сейчас, – и когда проник, это слово стало для него всеобъемлющим и бесконечным.

…С того памятного дня, когда ему на могиле старца открылось вещее слово, он начал жить уже не так, как раньше: он начал жить в ясности, не смущаемый никакими сомнениями, не угнетаемый путаницей и кажущимся хаосом мира, ибо он имел ко всему верный, истинный ключ. Но рассказ о его дальнейшей жизни – это новая книги, писать которую будет уже кто-то другой, наш преемник, идущий за нами следом.