Очарованный принц - [112]

– Мне! – поспешил заявить маслодел Рахман.

– Почему же тебе? – возразил земледелец Усман. – С чего ты взял?

– На моей земле, – значит, мой!

– Вот так раз! – воскликнул Усман. – Вы слышите, добрые люди! На его земле!…

– Конечно, на моей!

– Это мы еще посмотрим! – сварливым склочным голосом ответил Усман, багровея. – Он только склонился ветвями на твою сторону, а корни-то, корни – на моей земле!

– На твоей? – с придыханием и привизгом прошипел маслодел. – С каких это пор, а?

– Подождите, не спорьте! – возвысил голос Ходжа Насреддин, спеша предотвратить схватку. – Не спорьте, говорю вам! Я ведь не собираюсь ни отнимать, ни покупать у вас этого ничтожного куста, никому не нужного и не стоящего даже ломаного гроша. Пусть растет, кому бы ни принадлежал. А вон тот чертополох – он тоже имеет хозяина?

– Это на моей земле, – ответил Мамед-Али.

Ходжа Насреддин долго молчал, размышляя.

Тем временем солнце зашло, его прощальный луч угас на вершинах деревьев, на землю опустилась предсумеречная синева – прозрачная, без отблесков и теней. И вместе с прощальным лучом умолкла воробьиная песня: день для пернатых окончился. В последний раз воробей встопорщился, отряхнулся и юркнул в свое гнездо, под крышей.

И как раз попался – кончиком хвоста – на глаза Ходже Насреддину.

– А этот воробей, что залез сейчас в гнездо, – он тоже кому-нибудь принадлежит?

Эти слова были приняты за шутку: вокруг заулыбались, засмеялись.

– Имеет ли он хозяина? – добивался Ходжа Насреддин.

– Кто ж ему хозяин? – ответил, усмехаясь, Мамед-Али. – Он летает, где захочет и когда захочет, никого не спрашиваясь, портит ягоды равно на всех наших виноградниках, подбирает зерна во всех дворах. Он принадлежит всем, и никому в отдельности.

Такой именно воробей и нужен был Ходже Насреддину – чтобы принадлежал всем, и никому в отдельности.

– Может быть, ты, Сафар, имеешь на него какие-нибудь особые права?

– Какие права? – засмеялся чайханщик, обнажив беззубые десны и сморщив лицо. – Живет здесь какой-то под крышей, я его не трогаю, он – меня. Живет и пусть себе живет, мы друг другу не мешаем. Божий воробей, вольная пташка…

– Принеси-ка мне лестницу, Сафар!

Мамед-Али переглянулся с гончаром, маслодел – с коновалом; по чайхане пошел летучий обмен взглядами.

Сафар, недоумевая, притащил лестницу. Ходжа Насреддин приставил ее к стене, поднялся на три перекладины, запустил руку в дыру под крышей, пошарил там, высоко подняв брови, со внимательным лицом, как бы прислушиваясь, – и вытащил насмерть перепуганного воробья.

– Клетку!

Нашлась в чайхане, среди разного хлама, старая клетка.

– Вот, Сафар, передаю тебе на хранение, – сказал Ходжа Насреддин, посадив в клетку воробья. – Неусыпно следи за ним, корми его, чаще меняй воду, чтобы он, спаси аллах, не потерпел какого-либо ущерба в своем здоровье. Помни, это – драгоценнейший воробей, в чем скоро ты убедишься.

Завершив этими словами свой вечер в чайхане и пожелав чоракцам доброго сна, он удалился к себе.

Саид пошел его проводить. Вернулся, светясь внутренней радостью. Но сказать ничего не хотел, – так и не узнали чоракцы, что он услышал от нового владельца озера столь радостное для себя.

Узнала Зульфия. Она-то, конечно, узнала!

– Он сказал: это все ваше – и дом, и сад.

– Он, верно, пошутил. С чем же он сам останется?

– О Зульфия, это какой-то особенный человек: все, что он говорит, – все исполняется! Он уже подарил мне самое дорогое – тебя.

– Мы будем счастливы, Саид, и так, без этого дома и сада. Разве мы не сможем построить свой?

– Все-таки, я думаю, он не шутил. В его глазах горел какой-то необычайный свет.

– Да, удивительного человека ты встретил, Саид! С тех пор как он появился у нас в Чораке – вся жизнь пошла по-другому, словно солнце глянуло из-за туч.

– Кто он? Откуда он? Надолго ли пришел к нам в Чорак?…

Ночь плыла. Четыре ветра поднимались от земли к звездам, раздувая их трепетное мерцание: северный, полный мороза, – для синих звезд, южный, насыщенный зноем – для красных, западный – для белых и восточный – для зеленых звезд; четыре сна опускались с высоты на мир, объемля его четырьмя океанами: черным – для злобствующих и злодействующих, мутно-желтым – для их пособников из трусости либо своекорыстия, голубым – для всех людей простого труда и бесхитростных мыслей, прозрачно-рубиново-огненным – для доблестных воинов на путях Добра.

Завернув на обратном пути в Чорак, старый кривой кадий Абдурахман остановился в той же чайхане, возлег на те же пятнадцать одеял и, с широко и жадно открытым правым глазом, принялся ждать своего писца, который, не теряя попусту времени, отправился для переговоров к новому хозяину озера.

Вернувшись уже затемно в чайхану, он молча показал кадию открытую ладонь – все пять пальцев. Это значило – пятьсот таньга.

Старый хитрец глубоко вздохнул, все его лицо как окунулось в теплое масло, и он сладко зажмурился. Когда же снова глянул на мир – то уже левым глазом.

Он принял от писца тяжелый кошелек, уложил в пояс, приготовившись ничему назавтра не удивляться и закрепить любую сделку, хотя бы даже передачи мусульманской правоверной души самому шайтану за щепоть волосков из его шелудивого хвоста!