Очарованная душа - [65]

Она поехала дальше на север и близ озер Савойи, в маленьком городке у подножия гор, решила поселиться на всю зиму. Сильвии она написала уже после того, как обосновалась тут. Ремесло Сильвии не позволяло ей отлучаться из Парижа, она могла приезжать к сестре лишь изредка и ненадолго, и ее тревожило, что Аннета одна в такой глуши. Аннета же в этот период своей жизни более всего стремилась быть одна, и никакое место не казалось ей достаточно уединенным. Она от души наслаждалась своим тихим убежищем. Чем богаче становилась ее внутренняя жизнь, тем сильнее она ощущала потребность в мирной, безоблачной тишине вокруг. Сильвия напрасно думала, что Аннете в ее положении тяжело быть заброшенной среди чужих людей. Прежде всего в душе Аннеты был такой запас нежности, что никто не казался ей чужим, а так как дружелюбие всегда вызывает ответное доброе чувство, то и она для других недолго оставалась чужой. Впрочем, местные жители любопытством не отличались и не старались поближе познакомиться с ней. Проходя мимо, здоровались, перекидывались несколькими приветливыми словами с порога дома или через изгородь. Отношение к Аннете было самое доброжелательное. Разумеется, на такого рода доброжелательность в трудную минуту особенно полагаться нельзя, но и то уже хорошо, что она скрашивает жизнь в ее обычном течении. Для Аннеты эта равнодушная приветливость незнакомых славных людей, которые не лезли к ней в душу, была приятнее, чем деспотическое попечение родных и друзей, присваивающих себе право угнетать нас своей опекой.

Середина ноября... Сидя под окном, Аннета шила и смотрела на луга, покрытые первым снегом, на деревья в белых париках. Но взгляд ее то и дело возвращался к письму. Это было извещение о браке Рожэ Бриссо с девушкой из парижских политических сфер (Аннета ее знала)... Да, Рожэ не терял времени. Дамы Бриссо, возмущенные бегством Аннеты, поспешили состряпать другой брак, прежде чем неудача Рожэ станет известна. А Рожэ с досады согласился и одобрил их выбор. Аннета понимала, что ей ни удивляться, ни сетовать на это не приходится. Она даже старалась уверить себя, что рада за беднягу Рожэ. Однако новость взволновала ее больше, чем она это себе представляла. Столько воспоминаний еще теснилось в ее душе и теле! И в этом теле зачиналась теперь новая жизнь, пробужденная им, Рожэ... Где-то в темной глубине оживали волнения тех дней... «Нет, нет, Аннета, не давай им всплыть!» Она с отвращением вспоминала пережитую любовную горячку. Даже мысль о былых взрывах чувственности утомляла, вызывала в ней брезгливый протест. И враждебное чувство к отцу ее ребенка...

(Сейчас она уже не скрывала этого от себя.) Отголосок первобытной ненависти самки к оплодотворившему ее самцу...

Она шила, шила, она хотела забыть обо всем. Так бывало часто: когда на горизонте появлялась грозовая туча и ее мучило беспокойство, она хваталась за работу, как верующий – за четки. Она шила, и мысли ее приходили в порядок.

Вот и сегодня она этого добилась. Полчаса усердного безмолвного труда – и тревога улеглась, улыбка снова осветила лицо Аннеты. Когда она подняла голову от шитья, в глазах ее уже было умиротворенное выражение. Она промолвила вслух:

– Что ж, пусть будет так! Солнце играло на снегу. Аннета отложила работу, оделась для прогулки. В последнее время у нее немного отекали ноги, но она заставляла себя ходить, и эти прогулки на воздухе доставляли ей большое удовольствие: ведь она гуляла не одна, а со своим малышом. Он уже давал о себе знать. Особенно по вечерам он заполнял ее тело и тихонько толкался повсюду, словно говоря:

«Боже, как тут тесно! Будет этому когда-нибудь конец или нет?»

И снова засыпал. Днем на прогулке он вел себя примерно. Можно было подумать, что это его глазами мать смотрит вокруг, – так ново казалось ей все. Какая свежесть красок! Природа словно только что нанесла их на полотно. Хороши были и краски на щеках Аннеты. Ее сердце билось сильнее, разгоняя кровь по телу. Она упивалась запахами, и все казалось ей вкусным. Когда ее никто не видел, она набирала в ладони снег и глотала его.

Какая прелесть... Она вспоминала, что в детстве делала то же самое, стоило няне отвернуться... Она сосала и влажные обледенелые стебли тростника – от этого в горле начиналась сладкая, обессиливающая дрожь, и от наслаждения Аннета таяла, как таяли снежинки у нее на языке...

Побродив час-другой за городом по заснеженным дорогам, под серым сводом зимнего неба, одна – и не одна, потому что он был тут, в ней, она шла домой с красными, исхлестанными ветром щеками и блестящими глазами, прислушиваясь к щебетанью весны внутри себя. По дороге заходила в кондитерскую: она не могла устоять перед искушением поесть сладкого – шоколаду или меду (малыш был такой лакомка!). А потом, к концу дня, шла в церковь и садилась перед алтарем, который был, как мед, темно-золотой. И она, Аннета, никогда не соблюдавшая религиозных обрядов, неверующая (так она думала), сидела здесь до тех пор, пока церковь не запирали, и мечтала, молясь и любя. Наступал вечер, лампады над престолом, тихо покачиваясь, собирали в темноте последние отблески света. Аннета сидела в каком-то оцепенении, немного зябла в легком шерстяном плаще и согревалась только мыслями о своем солнце. В сердце была священная тишина. Ей рисовалась в мечтах жизнь ее ребенка, полная сладости и покоя, укрытая теплом ее любящих рук.