Очарованная душа - [50]

Те, кто верует, веруют в духе католицизма, а это означает подчинение и отречение от свободного полета мысли (особенно когда речь идет о женщине). А те, кто свободно мыслит, редко задумываются о сокровенных потребностях души.

На следующий день Аннета приехала на маленькую бургундскую станцию, где ее ждал Рожэ. Стоило ей увидеть его – и все сомнения улетучились.

Рожэ так обрадовался! Она не меньше. Она была бесконечно благодарна дамам Бриссо: они придумали какую-то отговорку и не явились встречать.

Ясный весенний вечер. На фоне золотого округлого горизонта нежно зеленела волнистая лента – светлая молодая листва; – и розовели вспаханные поля. Заливались жаворонки. Шарабан несся по гладкой дороге, звеневшей под копытами горячей лошадки; свежий ветер хлестал Аннету по румяным щекам. Она приникла к молодому своему спутнику, а он правил, и смеялся, и говорил ей что-то, и вдруг наклонялся, срывал с ее губ поцелуй на лету.

Она не противилась. Она любила, любила его! Но это не мешало ей сознавать, что она вот-вот снова начнет осуждать его и осуждать себя. Одно дело осуждать, другое дело любить. Она любила ег", как любила воздух, небо, аромат лугов, как некую частицу весны... Отложим раздумья до завтра! Она взяла отпуск на нынешний день. Насладимся чудесным часом! Он не повторится! Ей казалось, будто она парит над землей вместе с любимым.

Доехали они слишком быстро, хотя от последнего поворота шагом взбирались по тополевой аллее, а когда остановились, чтобы передохнула лошадь, то долго сидели молча, крепко обнявшись, под защитой высокой ограды, заслонявшей фасад замка.

Бриссо обласкали ее. Осторожно навели разговор на воспоминания об ее отце, нашли какие-то задушевные слова. В первый вечер, проведенный в кругу семьи, Аннета поддалась ласке: была благодарна, растрогана, – так долго ей не хватало домашнего уюта! Она тешилась иллюзией. Каждый из Бриссо старался по-своему быть милым. Сопротивляемость ее ослабла.

А ночью она проснулась, услышала, как в тиши старого дома скребется мышь, и ей сразу представилась мышеловка; она подумала:

«Попалась я...»

Ей стало тоскливо, она попробовала успокоить себя:

«Ну вот, ведь я не хочу этого, вовсе я и не попалась...»

От волнения испарина покрыла ее плечи. Она сказала себе:

«Завтра поговорю с Рожэ серьезно. Надо, чтобы он узнал меня. Надо честно обсудить, сможем ли мы жить вместе...»

Наступил завтрашний день, и она так рада была видеть Рожэ, так хорошо было тонуть в его горячей любви, вдыхать вместе с ним пьянящие нежные запахи, доносившиеся из вешних далей, мечтать о счастье (быть может, неосуществимом, – но – кто знает? Кто знает? Быть может, оно совсем рядом... только протяни руку...), что отложила объяснения до следующего дня... И потом опять до следующего... И потом опять до следующего...

И каждую ночь ее охватывала тоска, такая острая, что ныло сердце.

«Надо, надо поговорить... Надо для самого Рожэ... С каждым днем он привязывается ко мне все больше, привязываюсь и я. Не имею права молчать. Ведь это значит обманывать его...»

Господи, господи, какой же она стала слабовольной! А ведь прежде слабой не была. Но дуновения любви подобны тем знойным ветрам, от которых ты изнываешь, сгораешь, падаешь с ног; ты чувствуешь, как замирает сердце, теряешь силы, изнемогаешь в какой-то странной истоме. Боишься двигаться. Боишься думать. Душа, притаившаяся в грезах, страшится яви. Аннета хорошо знала, что стоит шевельнуться – и разобьешь мечту...

Но пусть мы не двигаемся – за нас движется время, и дни в беге своем уносят иллюзию, которую так хотелось бы удержать. Тщетно ты будешь следить за собой – если вы вместе с утра до вечера, то в конце концов проявишь себя, всю свою сущность.

И семья Бриссо показала себя без прикрас. Улыбка была вывеской. Аннета вошла в дом. Увидела занятых делами, прескучных буржуа, которые с алчным удовольствием управляли своими имениями. Тут помина не было о социализме. Взывали только к декларации прав собственника, а не к другим бессмертным принципам. Несдобровать было тому, кто на нее посягал. Их сторожа только и делали, что, не зная отдыха, привлекали всех к ответственности. Да и Бриссо самолично вели за всем строжайший надзор – источник их радостей и горестей. Они словно из засады шли с боем на свою прислугу, на фермеров, виноградарей и на всех соседей. Неуживчивость, сутяжничество, присущие их роду и всем провинциалам, пышным цветом расцвели в семье. Папаша Бриссо весело смеялся, когда ему удавалось поймать в ловушку того, кого он подсиживал. Но не он смеялся последним: противник был вылеплен из той же – из бургундской – глины, его нельзя было застичь врасплох; на другой день, в отместку, он устраивал какой-нибудь подвох на свой лад. И все начиналось сначала.

Конечно, Аннету не втягивали во все эти дрязги; Бриссо обсуждали их в гостиной или за столом, когда Рожэ и Аннета, казалось, были поглощены друг другом. Но внимание у Аннеты было острое, и она следила за всем, о чем говорилось вокруг. Да и Рожэ вдруг прерывал нежную беседу и вступал в общий разговор, который велся с воодушевлением. Тут все начинали горячиться; говорили, не слушая друг друга; об Аннете забывали. Или утверждали, будто она – свидетельница событий, о которых она и понятия не имела. Так все и шло, но вдруг г-жа Бриссо вспоминала о присутствии той, которая слушает их, она пресекала спор, улыбалась ей сладенькой своей улыбочкой и переводила разговор на путь, усеянный цветами. И все, как ни в чем не бывало, опять становились приветливыми, милыми. Забавное смешение показной добродетели и вольных шуточек было характерно для стиля их разговоров – под стать тому, как сочетались в замке жизнь на широкую ногу и скаредность. Весельчак Бриссо любил побалагурить. Девица Бриссо любила поговорить о поэзии. На эту тему рассуждали здесь все. Воображали, будто знают толк в поэзии. Вкус же их устарел лет на двадцать. О всех видах искусства суждения у них были незыблемые. Зиждились они на мнении, проверенном должным образом и высказанном «нашим другом таким-то» – членом академии, притом сплошь украшенным орденами. Нет на свете умишек трусливей – даже у людей с весом, – чем у таких представителей крупной буржуазии, которые почитают себя людьми передовыми и в области искусства и в области политики, но которые не являются людьми передовыми ни в той, ни в другой области, ибо и в той и в другой области они выступают – и делают это вполне сознательно – лишь после того, как другие выиграли за них сражение.