— Так, Василий Митрофанович, так…
— Тогда время тянуть нечего. Пусть мать и отец вместе со своим богоданным павлинчиком приезжают на обручение. Так водится на Руси, так и будет у нас.
— Я счастлива… Очень хорошо, Василий Митрофанович…
— Да куда уж Лучше, если без сватовства все сосваталось. А это вам, мадам, за хлопоты.
Молохов снял с руки Феоктисты Матвеевны массивный браслет с изумрудами, надел его на руку Жюли и повторил:
— За хлопоты, — а затем отчетливо добавил: — И за короткий язык… А ежели он не ровен час подолжеет, тогда… Тогда другим одарю…
— И от меня, Жюли Жаковна, прошу принять подареньице с теми же наказательными словечками.
Феоктиста Матвеевна отцепила свои с такими же изумрудами серьги, завернула их в платочек и сунула подарок за пазуху Жюли.
— Так завтра или когда вздумается жду их втроем. Свашеньку милости прошу не утруждать себя. Уши любят серьги, а любить им чужой семейный разговор негоже…
В Шальву огневые серые лошади примчались в мыле. В поту вбежала в дом и Жюли.
— А вы мне не верили… Да, да, вы мне не верили, а я всегда, ничего не обещая наверняка, сделала больше, чем могла… — В доказательство сказанного Жюли показала знакомые Акинфиным серьги и браслет.
Платон не поверил услышанному, а Клавдий нравоучительно сказал ему за утренним чаем:
— Тонни, я исправил твой промах с молоховскими доменными… — Он не договорил. Красный острый соевый соус не дал ему договорить. Соус залил ему рот и заслепил глаза.
Выплеснувшая все содержимое соусника в лицо Клавдия поднялась и вышла из-за стола. Утершийся салфеткой Клавдий понял свою оплошность и крикнул вслед Цецилии:
— Вы правы, мадам! Пардон! Я горжусь вами, мадам, и преклоняюсь перед вашим выбором! — Затем, доутирая лицо, Клавдий обратился к Платону: — Она обожает тебя, брат. И я верю теперь, что не лес прельщал тебя, когда ты…
Ему снова не удалось завершить комплимент. Платон предупредил:
— На этом остановись, если ты не хочешь, чтобы я к соусу добавил что-то еще.
Платон, резко повернувшись, ушел вслед за Лией.
Выяснять эту размолвку не стали.
— Мало ли чего не бывает в семье, — предупредила Калерия Зоиловна. — У нас теперь есть поважнецкее дела. О них и надо думать.
А Лука Фомич думал свое. Он не верил в искренность Молохова и ждал подвоха.
— Помни, Клавдий, твердо помни, что твое дело теперь только молчать. Упаси тебя бог развязать язык у Молохова! Тогда я не соей тебя оболью, а серной кислотой изуродую… Калерия, я приказываю до свадьбы запереть в погребке все вина. Ни рюмки в доме. И это сейчас же убрать со стола. Убью, если учую от кого-то вин? ный запашок!
— Папа, я всегда был умерен…
— Умерен или укобылен, я не желаю знать, Клавка. Укороти сегодня же свои медностружечные патлы. Не к девкам-шантанкам едешь! К невесте и к ее отцу, к человеку строптивой строгости. Будешь молчать да кланяться, и больше ничего! Никаких пардонов и бонжуров. Безо всякой францужатины… По-русски! И на передний угол не мешает перекреститься, когда войдешь! Завтра судьба фирмы решится! Быть ей со своим железом, со своей медью или не быть!
Утром на следующий день Василий Молохов, готовясь к встрече с Акинфиным, был откровенен с женой:
— Что говорить, Клавку я всегда считал пустоцветной придурью и двухвостым прохвостом. — Молохов имел в виду любовь Клавдия к фракам, которые он носил и в не положенные для них часы.
— Нынче все двухвосты, Васенька. Агочка лаской и добротой обесхвостит его полностью.
— Все может быть, — соглашался и не соглашался Молохов. — Для неимущей жены супружество-замужество путы. Для нашей же Агочки всего только проба на верность, на крепость семьи, какой она может быть и должна стать. Не ожегшись не узнаешь огня, — рассуждал он. — А опалившись им, она либо приручит его, либо погасит и задует новый, верный… долгий огонь.
— А когда сын или дочь? — спросила Молохова.
— Богатая вдова и с семью ребятами девственница. Оно конечно, — рассуждал далее Василий Митрофанович, — может, и из Клавки с годами дельный человек выпляшется. Бывает и так…
Вошла горничная. Она была сегодня в атласном кремовом сарафане и при жемчужных бусах. Видимо, было кому дарить такие.
— Прибыли господа Акинфины. Втроем. Пренаряднущие, — сообщила девушка.
— Надо встретить, Васенька…
— Ты встреть. Я посижу…
— А что я за встречалка им?.. Милости проси их, девонька. Любезнехонько проведи их. Ниже кланяйся…
— Да уж знаю… Все знаю…
Нетерпеливая Калерия не стала дожидаться, когда вернется горничная, и столкнулась с нею в двери. Следом вошел Лука, а за ним робко, пришибленно и притворно покорно, на цыпочках, вошел Клавдий. Его волосы были укорочены. К этой новой прическе ему шли вышитая зелеными листьями шелковая косоворотка и сапоги.
Молохов не скрыл улыбки. Он вышел навстречу. Облобызался. Пошутил. Похвалил его русский наряд и ничем не показал своего неуважения к нему. Все это вселяло в недалекого Клавдия самые благоприятные надежды.
Акинфин и Молоховы, оставшись в своем кругу, могли начать ожидаемый разговор. Они уединились вшестером в небольшой гостиной. По одну сторону стола сидели отец, мать и сын Акинфины, по другую — Молоховы с дочерью.
