Объяснимое чудо - [33]

Смоллфлит дал этому горе-деятелю высказаться и только потом небрежным тоном — так он во время публичных дебатов мастерски уничтожал какого-либо незадачливого оратора — заметил:

— Я пришел просить вас единственно о том, чтобы вы напечатали в календаре имя некогда самого любимого поэта немецкого народа.

— Вы случайно не Хельмута Ноймана имеете в виду? — спросил редактор альманаха, ставший несколько циничным от долгой борьбы против авторов, одержимых календарным психозом.

— Я имею в виду, — мастерски небрежно ответил Смоллфлит, Адальберта фон Шамиссо, всемирно прославленного автора «Шлемиля», зачинателя оппозиционной лирики, пионера социальной поэзии, непревзойденный образец которой он дал нам в «Старой прачке». Я имел в виду писателя Шамиссо, чье двухсотлетие вы без моего напоминания проморгали бы точно так же, как проморгали все его предыдущие годовщины.

— За напоминание я должен вас отблагодарить, — сказал редактор, — и если случится, что вы умрете аккурат двадцать шестого сентября, то это число в моем календаре будет целиком и полностью ваше.

Подобная наглость издательского сотрудника заставила Хаакона Смоллфлита уйти, не прощаясь, и отныне он жил только двумя идеями, хотя была и третья, и она-то мучила его больше всего.

Где только мог, он выступал за празднование двухсотлетия Шамиссо и, как только представлялся случай, протестовал против дурацкого плана установить специальный день издательских работников, подобно давно существующим дням моряков, горняков, химиков и работников торговли.

Однако навязчивая идея, которая завладевала им снова и снова, когда он не сражался за Адальберта фон Шамиссо и не воевал против издательских работников, исходила из намека редактора, что стоит ему уйти из жизни 26 сентября, как за ним будет прочно закреплено пока еще вакантное место в календаре.

Хаакон Смоллфлит, о котором прежде шла молва, будто он слишком много энергии израсходовал на свой псевдоним, теперь весь ушел в решение вопроса, как бы устроить так, чтобы в известный день в начале будущей осени покинуть сей мир.

Эти три идеи отнимали у него столько сил, что, когда наступил означенный сентябрьский день, довольно было бы малейшего волнения, чтобы у него навсегда перестало биться сердце.

Но волнение, которое ему пришлось пережить, оказалось отнюдь не малым: утром 26 сентября, раскрыв газету, он узнал, что этот день отныне объявляется днем издательских работников. Теперь он был избавлен от необходимости строить планы самоубийства: сердце у него и так разрывалось.

Он видел уже, как без всякого усилия с его стороны имя его сверкает на странице календаря, видел, хоть и гаснущим уже взором, наконец-то отвоеванную рубрику — «Хаакон Смоллфлит», а рядом с ней — всезаключающий крест, но потом, несмотря на мрак, застилавший его сознание, увидел еще одну заметку, которой отныне предстояло значиться под тем же числом: «Праздник издательских работников». И от того, что это немыслимое соседство никак нельзя было стерпеть, Хаакон Смоллфлит остался в этом мире — и в мире духовном тоже — еще на значительный срок.

Перевод Е. Шлапоберской

Праздничная лепта

Слишком долго я работаю в «Городской газете», чтобы мне часто удавалось увильнуть от дежурств на рождество.

В первые годы мне было не избежать дежурства, поскольку семейные коллеги ссылались на права своих семей, позже наступил период, когда человек просвещенный добровольно вызывался отработать смену в честь младенца Иисуса, а еще позже это уже был вопрос везенья или невезенья, но тут уж кому как повезет.

Можно было поменять рождество на официальный визит или на похороны высокопоставленного лица, но если желающих не находилось, легко можно было примириться со своей долей: праздничные полосы всегда давно готовы, а злободневные новости редко отличаются обычным накалом.

И все же мне не очень-то приходилось по вкусу, когда окружающие, собираясь к своим ненаглядным, начинали натягивать на себя пальто да еще изощряться в остроумии, исполненные радостных надежд и едва ли не с чистой совестью, и в каждом легко узнавался ребенок, каким он был в далекие времена.

Я терпеть не мог оставаться в пустом здании, и частенько меня так и подмывало хоть по телефону поболтать с друзьями, но им в это время только моих звонков не хватало, и тогда горькие мысли о загубленной жизни и о великих возможностях, которые я некогда упустил, полностью завладевали мной.

Быть может, чтобы отделаться от этих мыслей или из-за сомнительных наклонностей, я всякий раз поддавался сильному искушению использовать имеющиеся у нас технические приспособления для какой-нибудь пакости; кошка и прочие мыши покинули редакцию, вот тут-то я с радостью попляшу на столе — полагаю, что человека с такими наклонностями не следует оставлять без надзора, он в состоянии натворить бед в глобальном масштабе. До этого дело, правда, не дошло, но на один день — продолжительность жизни газеты — я раздвинул границы своей власти. А началось все в тихую святую ночь.

Я сидел в кабинете Первого Зама Главноуправителя (ПЗГ), о котором у меня есть свое особое мнение, и пытался найти ка его письменном столе документ, который бы меня ничуть не касался, но вот горе — он ко всему был еще и аккуратист.