Объяснимое чудо - [29]

Бывшую жену не спросишь, нынешних коллег не спросишь; остается последнее средство — воспользоваться произведением печати, которое он ставил еще ниже, чем словарь писателей, где писатель Смоллфлит не значился. Это был литературный календарь, выпускаемый издательством, напечатавшим в двух антологиях два рассказа Хельмута Ноймана, в каждой по одному и всего лишь одним тиражом. Причина крылась не столько в рассказах Хельмута Ноймана, сколько в тематике антологий. Первая называлась «О стремительном натиске эвристики», вторая — «Наше людское сообщество — сообщество наших людей». Однако обе антологии объединяло не только то, что в каждой участвовал Хельмут Нойман, но также и то, что стремительного натиска наших людей не наблюдалось ни на ту, ни на другую.

И все же с тех пор Хельмут Нойман считался постоянным автором этого издательства и даже долгое время после того, как он стал называть себя Хааконом Смоллфлитом, каждый год, не раньше февраля, неизменно получал по почте фирменный литературный календарь.

Это обязательное опоздание могло впоследствии стать загадкой для литературного мира. Ведь в один прекрасный день люди, которым предстоит заниматься наследием Хельмута Ноймана, обнаружат в оставшихся после него календарях некую упорно повторяющуюся странность. Если большинство дневных рубрик остальных одиннадцати месяцев было испещрено всякими заметками для памяти, то январь во всех без исключения календарях был девственно чист — ни единой записи. По всей вероятности, возникла бы гипотеза, что Нойман, а затем и Смоллфлит рассчитывал в январе поехать отдыхать, а потому не назначал на этот месяц никаких встреч и соответственно не делал никаких записей в календаре. Но столь же вероятно и другое: эта гипотеза будет опровергнута молодым ученым, которому удастся установить, что Нойман — Смоллфлит ненавидел зиму и горы, снег и слалом, да и вообще, согласно тогдашним газетным сообщениям, в январе, как правило, принимал не меньше участия в общественной жизни, чем в сентябре или в мае.

Хаакон Смоллфлит заставил себя отвлечься от мыслей о будущих изысканиях касательно Смоллфлита и вновь направил их на нынешние свои изыскания касательно Шамиссо. Поскольку ему необходимо было узнать, когда явился на свет автор «Шлемиля», он обратился к захудалому литературному календарю, где был представлен кто угодно — Зайц, Айст, Лис, Шпиц, Крот и Курцхар с обозначением даты рождения или даты смерти, а иногда и той и другой; значились там и по меньшей мере три Ноймана, но Хаакона Смоллфлита не было.

Это был не календарь, а позорище, и стоило ли удивляться, если бы там не оказалось и сведений об Адальберте фон Шамиссо.

И все-таки Смоллфлит был удивлен, когда, пробежав глазами указатель имен, не нашел среди них Шамиссо. Такого не могло, не должно было случиться — чтобы в календаре отсутствовал писатель, о котором Хаакон Смоллфлит собирался написать эссе. Не какая-то там фигура средней величины, коих чрезмерное количество занимало 365 дневных рубрик текущего года, вернее, если быть совершенно точным, 364 рубрики, ибо по какому-то недоразумению один день оставался свободным — день, когда не родился и не умер ни один писатель.

Но кто знает, думал Смоллфлит, — и тут он понял, что всерьез настроился на эссе, — кто знает, вдруг в эту самую минуту какой-нибудь парнишка или какая-нибудь девчонка, другими словами, какой-нибудь писучий молодой человек, родившийся семнадцать-восемнадцать лет назад именно в этот день — 26 сентября, сейчас поверяет бумаге неслыханные откровения и тем самым заявляет претензию на вакантное место в единственном литературном календаре страны.

Писатель Хаакон Смоллфлит считал восхождение молодых талантов вполне допустимым, и такое его великодушие нисколько не умалялось от того, что он имел в виду прежде всего будущих драматургов. Сам он пьес не писал.

Однако из литературного календаря следовало, будто он вообще ничего не писал. Призадумавшись, можно бы еще понять, хотя тоже не без натяжки, что иллюстративно-текстовая часть календаря посвящается исключительно таким коллегам, как Вальтер фон дер Фогельвейде или Бальзак. Но и на эти страницы пролезли личности, о которых при самом добром отношении нельзя было сказать, за какие литературные заслуги этих кузенов Безымянных присоседили в календаре к братьям Гонкур или к сестрам Бронте.

Хаакон Смоллфлит, хоть ему это и претило, еще раз просмотрел список авторов, день за днем, страницу за страницей, фамилию за фамилией. Адальберта фон Шамиссо он нигде не нашел. Нашел ничтожнейшие величины, но великого Шамиссо не было. Так же как не было Ноймана — Смоллфлита. Первый из этих пробелов нельзя будет стерпеть так же безропотно, как он стерпел второй. Почти безропотно, ибо удержаться от одного-двух ехидных замечаньиц ему все же не удалось. Кто понимает намеки, тот, наверно, отметил во многих публичных выступлениях Смоллфлита кое-какие обороты, которые можно было понять, только соотнеся их со странными принципами отбора, принятыми у иных стряпальщиков календарей. Почти во всех случаях, когда оратор Смоллфлит с трибуны изумлялся тому, что у нас существуют печатные свидетельства элитарного мышления, или с горечью говорил о случаях поразительной односторонности, можно было не сомневаться, что он имеет в виду лиц, ответственных за литературный календарь.