Обвал - [119]

— Зупке, у меня свой исход! — произносил Нейман почти через каждые десять шагов на очень трудном для него пути…

ГЛАВА ПЯТАЯ ОЖИДАНИЕ

1

— Почему он упал? Ты что, врезал ему? — спросил меня Алешкин об Адеме.

— Нет, он сам загремел кубарем.

— Он парламентер! Соображаешь? — напирал на меня лейтенант Алешкин, все больше распаляясь. — Дипломатия — понимаешь? Мы должны точно выполнять предъявленные им условия капитуляции.

— А я думал, пруссаки рослые, — отозвался Пальчиков. — Оказывается, они махонькие, совсем таракашки.

В наш дом ударили сразу три фаустпатрона. Судорожно закачались стены, штукатурка посыпалась с потолка.

— Не пущай дым! — крикнул Пальчиков.

Грива повис в черно-сизом облаке, размахивая руками-плавниками. Потом он скатился на пол и, сидя, сказал:

— Ожидание хуже самого боя, они стреляют, а мы молчим.

Дым рассеялся, ушел через пролом, и немцы не повторили залпа, шлепнулась лишь одна мина, по-видимому, у самого цоколя, потому что взрыв ее был глух, мяукнуло словно бы из-под земли. Грива еще сидел на полу, задрав голову, когда лейтенант Алешкин сказал мне:

— Не место тебе здесь. — Опять же не приказным тоном.

Я ответил:

— Не надоело?

— Могу приказать.

Но он не приказал, да и не мог этого сделать. Он подошел к Гриве:

— Не задело?

— Прожужжало над ухом.

Грива был ранен легко. И лейтенант так понял. Возвратившись к верхней амбразуре, Алешкин пробурчал:

— Ни черта не пойму, взошло ли солнце?

— Пожары погаснут, тогда поймем.

Я спросил Гриву:

— В плечо, что ли?

— Все в норме, кажись, в мякоть.

Алешкин приказал занять свои места. У меня были две гранаты и автомат, и я тоже приготовился к бою. И тут Алешкин, подойдя ко мне, строго потребовал:

— Пока не поздно, немедленно уходи отсюда. Сейчас начнется, слышишь?

— Не начнется! Что они, бешеные, что ли?! — утверждал я.

За железной дверью послышался плач немочки. Алешкин повернулся к Шнуркову:

— Да пойди и успокой ее.

Шнурков ушел, но быстро возвратился.

— Размочил сухарь, она не берет, — сказал Шнурков. — Я ей «Варюха, Варюха», а она смотрит на меня, как мышонок на сиамского кота.

— Сходи, — сказал мне Алешкин, — и накорми…

— Вот, — предложил Пальчиков кусок сахару, — в кармане затерялся…

— Ну и Плюшкин, — отозвался Грива. — Полны карманы сахара, а я без чая жить не могу. Молчал, жадина!

— Кто здесь командир?! — закричал Алешкин. — Я приказываю: сходи и накорми!..

Я показал немочке фотографию капитана Адема. Она с радостью захлопала в ладоши:

— Онкель! Онкель![8]

— Твой дядя?

— Я, я! — продолжала хлопать в ладоши Эльза.

Меня залихорадило, прямо-таки затрясло, а она, немочка, что-то заговорила, но я не понимал, скорее, не слышал ее.

«Ты что, сдурел?» — подумал я о себе и, уходя, дал ей пару галет, сказал:

— С дивана не слезай. Когда взойдет солнышко, кончится война, и я тебя отведу домой.

— Накормил? — спросил лейтенант. — Не плачет?

— Накормил, и не плачет.

— Молодец, Варюха, — сказал Пальчиков, стоя возле амбразуры. Нос у него, казалось, еще больше отвис, вытянулся, чуть ли не касался верхней губы. — Смотрите! Женщина идет! — сообщил Пальчиков.

— Да ты сядь наконец! — потребовал Грива. — Отдохни перед боем.

— Я, как лошадь, сплю стоя, — ответил Пальчиков. — Она пробирается к подъезду, в черном вся…

— Не трогать! Пропустить! — приказал Алешкин и схватился за плечо.

Я заметил, как он схватился за плечо и как из-под его ладони выступила кровь; похоже, пуля залетела в пролом.

В это время в дом вошла женщина, вся в черном. Старший сержант Грива направил на нее пистолет.

— Не стрелять! — приказал Алешкин и опустился на ящик, в котором хранились гранаты, все еще держась за плечо.

Наступила тягостная тишина. Женщина смотрела на Гриву, заталкивающего пистолет в кобуру. В это время в комнату вбежала маленькая Эльза.

— Мутти! Мутти! Дас ист майне Муттер![9]

Женщина, не трогаясь с места, показала на девочку:

— Это моя дочь Эльзочка. Я пришла за ней. Господин офицер, разрешите мне взять ее домой… Она еще глупышка.

Алешкин поспешно сказал:

— Берите, фрау, если считаете, что дома ей будет более безопасно…

Женщина подхватила на руки девочку, сказала:

— Меня зовут Гизелой. В городе повсюду обвалы, уж не знаешь, где безопаснее.

Она вдруг заплакала, опустила девочку на пол.

— Я из того дома, — показала она на дом, окрещенный нами домом-кораблем. — Мое горе еще в том, что я родная сестра коммерсанта Генриха Адема.

— Это тот, который приходил к нам с белым флагом?

— Он, он! — Гизела осушила платком слезы. — Но брата моего сейчас в доме нет, он уехал на виллу, а за себя оставил майора Нагеля, чтобы он отстоял дома. — Она помолчала немного, добавила: — Нагель может сорвать переговоры, и в городе вновь начнутся бои. Я боюсь за дочь, она у меня единственная, муж погиб…

Она все это говорила на немецком языке. Когда Гизела умолкла, вновь взяла Эльзу на руки, я быстро перевел ее слова на русский.

Алешкин сказал:

— Если ее устраивает, пусть остается здесь с дочкой. Отведи ее в ванную комнату, там потише.

Она согласилась, и я отвел Гизелу вместе с Эльзой и тотчас вернулся. Алешкин взглянул на меня глазами, полными решимости и спокойствия; это был взгляд солдата, которому в бою и рана не преграда, а те «четыре шага до смерти» — так это лишь в песне, а в атаках солдат их, эти шаги, не считает, у него и без того работы по горло.