Обрученные с идеей - [20]
Островский — частица бури, капля, отразившая взбушевавшийся народный океан.
Больше! В судьбе Корчагина выразилось нечто важнейшее, чем путь капли в потоке, — самый поток, самая буря выявила здесь свою структуру.
Бедный поп Василий беззвучно исчез в этой пучине. Просто он попался первым.
Поп вышвырнул его из школы. Шеф пристанционного буфета вышвырнул его из кухни.
Какой-то гимназистик пытался швырнуть его в воду на глазах у красивой барышни.
Детство Корчагина проходит под знаком непрестанного отшвыривания. Его формирование начинается с ощущения постоянной униженности. В скудости быта своего героя Островский выделяет именно эту, духовную сторону. Павка не фиксирует сознания на чувстве голода (хотя, по логике вещей должен испытывать голод), он не страдает от холода (хотя одет кое-как), даже физическая боль от побоев проходит как-то бесследно. Но усугублено до предела чувство общей бесправности, непреодолимой уязвленности, ощущение безличности, в которую походя отшвыривают его сильные мира. Бездна униженности рождает бездну ответной злобы — физические страдания бледнеют при этом.
Я писал выше, что детство Павки Корчагина, сравнительно с детством Коли Островского, имеет некоторые черты на первый взгляд, несущественные, но по существу чрезвычайно важные. Конечно, маленький Островский, кухаркин сын и пролетарий, сполна испил ту чашу, которую передал потом своему герою. И все же внешняя ершистость, диковатость, отверженность несколько усугублены в облике Павки. Отец Островского, пятидесятичетырехлетний солодовщик с винокуренного завода, благообразный человек с окладистой бородой, — не похож на пролетария Павла Власова. Чистенькие, ухоженные дети в его семье не выглядят босяками.
Маленький Коля, по причине способностей принятый в учение досрочно, кончает приходскую школу с похвальным листом… и в общем, есть у него некоторая возможность учиться и книжки читать запоем, что он и делает вплоть до 1919 года.
И все же тот не большой сдвиг в сторону «гаврошистости», который угадывается в детстве Корчагина, — внутренне необходим. Ощущение духовной обездоленности требует выхода; в тексте оно подчиняет себе бытовой рисунок, оно материализует в судьбе героя то, что еще остается неявным в судьбе автора: Павел Корчагин — точное выражение судьбы Николая — судьбы, а не эмпирической биографии! Точно такой же сдвиг — в истории первой влюбленности.
От романа Павки с Тоней Тумановой остается у нас общее ощущение социального мезальянса; он — мальчишка-кочегар, а она-«барышня», она «образованная», у нее отец — главный лесничий, и «говорить им — не о чем», и ей с ним — «не с руки…».
Мы знаем, что Н. Островский писал свою повесть предельно достоверно; он половины подлинных имен не изменил в тексте; тем интереснее любой сдвиг, любое отклонение от прототипа, ибо в таких домышленных элементах суть как бы прямо прорывается к нам сквозь эмпирику фактов.
В жизни Тоню Туманову звали — Люба Борисович. Ее отец был не богатым лесничим, а обыкновенным дежурным по станции, и протрубил он на этом месте все свои тридцать пять служебных лет. Познакомилась будущая Тоня с будущим Павкой не на рыбалке, а на станции, куда Люба довольно-таки демократично носила отцу завтраки. Впоследствии Л. Борисович работала воспитательницей в детском саду, библиотекарем и учительницей, жизнь свою прожила в Шепетовке, а потом в крошечном Староконстантинове. Свидетельство Л. Борисович о Н. Островском: «Мы с Колей никогда не ссорились. На строительстве узкоколейки не встречались».
Свидетельство Н. Островского о Л. Борисович (надпись на книге): «Любимому другу моей юности от Н. Островского».
Мы видим, что героиня повести далековато отошла от прототипа. На месте «любимого друга моей юности» — романтическая красавица, социально недоступная, несбыточная. Она и является потом Павлу на строительстве узкоколейки, чтобы увидеть его фантастическим оборванцем и в последний раз оскорбить: «Неужели ты у власти ничего не заслужил лучшего, чтобы рыться в земле?..» Павел отворачивается: «говорить не о чем».
Если верно, что любовь концентрирует и выявляет в человеке его духовные качества, то первая романтическая влюбленность Павки Корчагина и не могла, наверное, быть иной. Любовь входит в его жизнь для того, чтобы сконцентрировать, довести до предела копящуюся в нем гордость.
Его достоинство оскорблено и унижено, его воображение дорисовывает ему оскорбительные ситуации — больше! — оно ищет их, чтобы оскорбленность могла излиться. В старом мире униженность его оказывается виной, которой его наградили без его ведома и даже до его появления: он рожден в мире, который заранее уготовил ему безличное существование; он отвечает на это такою же всесжигающей гордостью — первая любовь лишь проявляет в Корчагине его духовный состав.
Русская кровь, украинская кровь, чешская кровь (мать Островского украинка чешского происхождения). Турия, Вилия, Шепетовка. Пограничные места: скрещенье дорог, наций, языков. «Здесь, на вокзале, сходятся и разбегаются в разные стороны сотни эшелонов». Поляки, русские, евреи, украинцы, немцы. Петлюровцы, голубовцы, красногвардейцы, котовцы, буденновцы. Скрещенья, смещенья, совмещенья. Закономерности, движущие миллионами, выявляются в судьбе героя с последней ясностью. Он рождается на скрещенье путей. Он как бы вне целого.
Народы осознают себя, глядясь друг в друга, как в зеркала. Книга публицистики Льва Аннинского посвящена месту России и русских в изменяющемся современном мире, взаимоотношениям народов ближнего зарубежья после распада СССР и острым вопросам теперешнего межнационального взаимодействия.
Первое издание книги раскрывало судьбу раннего романа Н. С. Лескова, вызвавшего бурю в современной ему критике, и его прославленных произведений: «Левша» и «Леди Макбет Мценского уезда», «Запечатленный ангел» и «Тупейный художник».Первое издание было хорошо принято и читателями, и критикой. Второе издание дополнено двумя новыми главами о судьбе «Соборян» и «Железной воли». Прежние главы обогащены новыми разысканиями, сведениями о последних событиях в жизни лесковских текстов.Автор раскрывает сложную судьбу самобытных произведений Лескова.
— Книга Льва Аннинского посвящена трем русским писателям XIX века, которые в той или иной степени оттеснились в общественном сознании как бы на второй план. Это А.Ф. Писемский, П.И. Мельников–Печерский и Н.С. Лесков, сравнительно недавно перешедший из «второго ряда» русской классики в ряд первый.Перечитывая произведения этих авторов, критик находит в них живые, неустаревшие и важные для нынешнего читателя проблемы. В книге воссозданы сложные судьбы писателей, прослежена история издания и осмысления их книг.
Кто первый в наше время взял гитару и запел стихи, вместо того чтобы читать их? Книга Льва Аннинского посвящена «отцам-основателям» жанра. Среди них: Александр Вертинский, Юрий Визбор, Александр Городницкий, Новелла Матвеева, Владимир Высоцкий, Юлий Ким, Булат Окуджава... С некоторыми из них автора связывали личные отношения, чего он отнюдь не скрывает.
В этом томе собраны статьи о первом послевоенном поколении. Оно ощутило себя как нечто целостное на рубеже 60-х годов и вследствие этого получило довольно нелепое имя: «шестидесятники». Я искал других определений: «послевоенные мечтатели», «последние идеалисты», «дети тишины», «книжники» т. д., - но ничего удовлетворительного не нашел и решил пользоваться прилипшим к поколению ярлыком «шестидесятников». Статьи писались в 1959–1963 годах и составили книгу «Ядро ореха», которая, после некоторых издательских мучений, вышла в 1965 году; в настоящем томе она составляет первый раздел.Второй раздел — «Раскрутка» — статьи, не вошедшие в «Ядро ореха» или написанные вдогон книге в 1964–1969 годах; тогда мне казалось, что «молодая литература» еще жива: я надеялся собрать эти статьи в новую книгу.
В новой книге известного слависта, профессора Евгения Костина из Вильнюса исследуются малоизученные стороны эстетики А. С. Пушкина, становление его исторических, философских взглядов, особенности религиозного сознания, своеобразие художественного хронотопа, смысл полемики с П. Я. Чаадаевым об историческом пути России, его место в развитии русской культуры и продолжающееся влияние на жизнь современного российского общества.
В статье анализируется одна из ключевых характеристик поэтики научной фантастики американской Новой волны — «приключения духа» в иллюзорном, неподлинном мире.
Диссертация американского слависта о комическом в дилогии про НИИЧАВО. Перевод с московского издания 1994 г.
Научное издание, созданное словенскими и российскими авторами, знакомит читателя с историей словенской литературы от зарождения письменности до начала XX в. Это первое в отечественной славистике издание, в котором литература Словении представлена как самостоятельный объект анализа. В книге показан путь развития словенской литературы с учетом ее типологических связей с западноевропейскими и славянскими литературами и культурами, представлены важнейшие этапы литературной эволюции: периоды Реформации, Барокко, Нового времени, раскрыты особенности проявления на словенской почве романтизма, реализма, модерна, натурализма, показана динамика синхронизации словенской литературы с общеевропейским литературным движением.