Обручённая - [61]

Перед этим упорством прелата коннетабль начал уже, хотя и весьма неохотно, поддаваться; обычаи и убеждения того времени не оставляли ему иных средств противостоять им, кроме усиленных просьб.

— Я признаю, — сказал он, — мои обязательства крестоносца и повторяю, что прошу лишь о краткой отсрочке для приведения в порядок наиболее важных моих дел. Тем временем мой племянник во главе моих вассалов…

— Обещай лишь то, что в твоей власти исполнить, — сказал прелат. — Как знать? Быть может, в наказание за то, что ты стремишься к чему-то иному, кроме Его святого дела, Господь уже призвал твоего племянника к Себе.

— Упаси Бог! — воскликнул барон, рванувшись, словно хотел поспешить на помощь племяннику. Затем, остановясь, он устремил на прелата вопрошающий взгляд. — Негоже вашему преподобию, — сказал он, — шутить над опасностью, грозящей моему дому. Дамиан дорог мне своими достоинствами; дорог и в память о моем единственном брате. Да простит Господь нас обоих! Брат скончался, когда мы были с ним в разладе. Милорд, неужели слова ваши означают, что мой любимый племянник опасно занемог из-за моих грехов?

Архиепископ понял, что затронул наконец ту струну, на которую отзовется сердце этого непокорного грешника; однако ответил ему осторожно, зная, с кем имеет дело.

— Я далек от того, чтобы осмеливаться истолковывать волю Небес. Но в Писании сказано: «Отцы ели кислый виноград, а у детей на зубах оскомина». Вот Господь и карает нашу гордыню и непокорство той именно карою, какая может смирить эту самонадеянность. Тебе лучше знать, был ли твой племянник болен до того, как ты замыслил отступничество.

Хьюго де Лэси стал припоминать и убедился, что до того, как он задумал брак с Эвелиной, Дамиан его был здоров. Его молчание и смущение не укрылись от взора лукавого прелата. Рыцарь стоял перед ним полный сомнений; предпочтя продолжение своего рода освобождению Гроба Господня, не навлек ли он на себя кару и не оттого ли жизнь его племянника в опасности? Прелат взял его за руку.

— Мужайся, благородный де Лэси, — сказал он. — Божий гнев, который ты навлек на себя минутным заблуждением, еще не поздно отвратить молитвой и покаянием. Повернулось же время вспять по молитве доброго царя Езекии. На колени! На колени! Не сомневайся, что, покаявшись и получив отпущение, ты еще можешь искупить свое отступничество от святого дела.

Побежденный догматами, в которых он был воспитан, и страхом, что за свое промедление наказан болезнью племянника, коннетабль опустился на колени перед прелатом, которому только что бросал вызов; раскаялся, как в тяжком грехе, в своем намерении отложить отъезд в Палестину и смиренно, пусть и без радости, принял наложенную архиепископом епитимью: брак с Эвелиной он должен был отложить до своего возвращения из Палестины, где, согласно его обету, ему предстояло пробыть три года.

— А теперь, благородный де Лэси, — сказал прелат, — теперь, снова любимый и уважаемый друг мой, разве не стало у тебя легче на сердце, когда ты уплатил долг Небесам и очистил свой доблестный дух от себялюбивых земных помыслов, лежавших на нем темным пятном?

Коннетабль вздохнул.

— Наибольшее облегчение, — ответил он, — доставила бы мне сейчас весть, что племяннику моему стало лучше.

— Не тревожься о благородном Дамиане, твоем многообещающем родственнике, — сказал архиепископ. — Я верю, что ты вскоре услышишь о его выздоровлении. А если Господу угодно переселить его в лучший мир, кончина его будет столь мирной и прибытие в обитель блаженных столь быстрым, что лучше было бы ему умереть, чем жить.

Коннетабль взглянул на него, словно пытаясь по выражению его лица угадать судьбу своего племянника вернее, чем по словам; однако прелат, избегая дальнейших вопросов на тему, в которой, как сознавал и сам, зашел, пожалуй, слишком далеко, позвонил в серебряный колокольчик, лежавший перед ним на столе, и велел явившемуся на звонок капеллану послать надежного гонца к Дамиану де Лэси подробно разузнать о его здоровье.

— К нам уже явился только что, — сообщил капеллан, — некий незнакомец из покоев благородного Дамиана де Лэси и просит допустить его к милорду коннетаблю.

— Впустить его немедленно! — сказал архиепископ. — Что-то говорит мне, что он принес нам радостную весть. Никогда еще не бывало, чтобы столь смиренное покаяние и добровольное отречение от земных привязанностей и желаний ради служения Небесам не получало награды, земной или небесной.

Пока он говорил, в покой вошел человек весьма странного вида. Его яркая и многоцветная одежда была отнюдь не новой и не отличалась опрятностью, словом, совсем не годилась для того, чтобы предстать перед высокими особами, к которым его допустили.

— Что это? — сказал прелат. — С каких пор жонглеры и менестрели являются сюда без дозволения?

— Прошу прощения, — сказал незнакомец. — У меня дело не к вашему преподобию, а к милорду коннетаблю, и я надеюсь, что за хорошие вести мне простится мой неподходящий вид.

— Говори же! — нетерпеливо воскликнул коннетабль. — Жив ли еще мой племянник?

— Жив и будет жить, милорд, — ответил человек. — В болезни его произошел благоприятный перелом, как называют это лекари, и они уже не опасаются за его жизнь.