Обручённая - [18]

Но если и была у нее такая надежда (ибо к самым чистым нашим помыслам часто примешивается нечто себялюбивое), то возникла она бессознательно. Удерживая непрошеные слезы и устремляя на образ Пречистой взор, полный жаркой мольбы и смиренной веры, Эвелина, быть может, была прекраснее, чем тогда, когда ей, хотя и самой юной, приходилось награждать победителей рыцарских турниров в Честере. Неудивительно, что в этот миг экзальтации, простертая перед святыней, в чью чудотворную способность защитить ее и видимым знаком выразить ей свое покровительство она свято верила, Эвелина могла увидеть, что обет ее принят. Перед ее воспаленным взором и разгоряченным воображением строгие черты, какие придал Пресвятой Деве греческий иконописец, смягчились; в глазах Девы появилось сострадание к мольбам ее почитательницы, а губы явственно сложились в благостную улыбку; Эвелине показалось даже, будто голова Пресвятой Девы чуть склонилась.

Потрясенная чудом, в котором пламенная вера не позволяла ей усомниться, миледи Эвелина скрестила на груди руки и простерлась перед образом, готовясь в этой молитвенной позе выслушать божественное откровение.

Но ничего более не произошло; она не услышала ни звука и, когда, встав на колени и оглядевшись вокруг, снова подняла взгляд на образ Пресвятой Девы, увидела ее такою, какой изобразил ее иконописец, хотя Эвелине все же показалось, что величавые черты сохраняют милостивое выражение, какого она не видела в них прежде. С благоговением и даже со страхом, но вместе с тем утешенная и почти обрадованная явившимся ей чудом, девушка стала снова и снова повторять молитвы, какие казались ей наиболее приятными для слуха ее покровительницы; наконец, поднявшись с колен и отступая назад, словно в присутствии монарха, она вышла в верхнюю часовню.

Здесь перед статуями святых все еще молились, преклонив колени, две-три женщины; остальные, которым тревога не давала молиться, разошлись по замку, чтобы попытаться узнать о судьбе своих близких, подкрепиться пищей или хотя бы где-то отдохнуть.

Склонив голову и произнося молитву перед статуей каждого святого (ибо опасность заставляет людей усерднее соблюдать обряды), миледи Эвелина дошла уже до выхода из часовни, когда туда поспешно вошел человек в доспехах. Громче, чем подобало вблизи святынь, он позвал леди Эвелину. Будучи все еще во власти явившегося ей чуда, она приготовилась дать воину суровую отповедь, но он быстро и взволнованно произнес:

— Дочь моя, нас предали! — И хотя фигура в кольчуге, казалось, принадлежала солдату, говорил он голосом отца Альдрованда, который тут же поспешил поднять забрало и открыл лицо.

— Отец мой, — спросила Эвелина, — что означают ваши слова? И неужели вы утратили веру в Небеса, к которой призываете нас, и взяли в руки иное оружие, чем то, какое носит ваш орден?

— Скоро может дойти и до этой необходимости, — ответил отец Альдрованд. — Ведь, прежде чем стать монахом, я был воином. Однако сейчас я надел эти доспехи не затем, чтобы сражаться, а чтобы обнаружить предательство. Увы, дочь моя! Мы в большой беде. Снаружи враг, а внутри предатели! Коварный фламандец Уилкин Флэммок сговаривается о сдаче замка!

— Кто осмеливается говорить это? — спросила скрытая под покрывалом девушка, которая молилась в темном углу часовни никем не замеченная. Теперь она поднялась с колен и смело встала между леди Эвелиной и монахом.

— Прочь отсюда, дерзкая! — негодующе воскликнул монах, удивленный таким бесстрашным вмешательством. — Это тебя никак не касается.

— Нет, касается! — возразила девушка, откинув с лица покрывало. Под ним оказалось юное личико дочери Уилкина Флэммока, со сверкающими глазами и пылающими щеками. Гнев этот казался странным в почти детских чертах и во всем облике, обычно столь же кротком и застенчивом, сколь пылкой и решительной сейчас была Роза. — Может ли не касаться меня, — сказала она, — когда честное имя моего отца пятнают клеймом предателя? Может ли быть безразличным ручей, если замутнен его источник? Да, это меня касается, и я хочу знать, кто сочинил клевету?

— Девица, — приказала Эвелина, — сдержи свой гнев. Святой отец не может намеренно клеветать на твоего родителя, но он, быть может, поверил ложным сведениям.

— Клянусь саном своим, клянусь своим святым орденом! — воскликнул монах. — Я говорю о том, что слышал собственными ушами. Да, я сам слышал, как Уилкин Флэммок торговался с валлийцем о сдаче замка. Скрывшись под доспехами, я проник на переговоры, где он не ожидал присутствия англичан. Они, разумеется, говорили по-фламандски, но я давно уж научился понимать эту тарабарщину.

— Фламандский язык, — гневно прервала его девушка, спеша ответить и на это оскорбление, — вовсе не тарабарщина! Это не ваш смешанный английский — полунорманнский-полусаксонский! Это благородный язык древних германцев. На нем говорили храбрые воины; они сражались с римскими императорами, когда Британия покорно перед ними склонилась. А тому, что он сказал об Уилкине Флэммоке, — продолжала она несколько спокойнее, — не верьте, дорогая госпожа. Вы дорожите честью вашего собственного благородного отца, поверьте же, как в Евангелие, в честность моего!