Обретение Родины - [7]

— Бейте, крушите гадов! — орал Ковач. — Истребляйте их, товарищи!

Пастор подполз по-пластунски к охваченному неистовством Мартону и, поймав его за ногу, повалил в снег. Но «ястребки», очевидно, уже успели заметить, что вокруг огня собрались какие-то люди. Снизившись еще больше, они прошли почти над самой землей. Один из них что-то сбросил, после чего оба разом стали набирать высоту.

Гонведы уткнулись головами в снег, ожидая взрыва. Но его не последовало.

Выброшенный из кабины самолета предмет не взорвался. Еще не достигнув земли, он неожиданно распался на множество отдельных частиц. Это были тысячи маленьких бумажных листков. Ветер помчал их к гонведам.

— Листовки! Они сбросили листовки! — обезумев от радости, кричал Ковач. — Вперед, ребята! Мы должны их раздобыть!

Пожар потух. Конюшня с молниеносной быстротой догорела. Вьюжистый восточный ветер вздымал уже не искры, а лишь пепел да золу.

— Нужно вырыть хоть какое-то укрытие, иначе замерзнем как пить дать! — заявил Пастор.

— Сначала давай прочитаем, что говорят русские!

— Нет, прежде всего укрытие! — скомандовал Дюла. — Русские обращаются к живым людям, а не к закоченелым мертвецам.

— Гм… что правда, то правда. Здраво рассудил! — с восторгом откликнулся Ковач. — А ну, друзья, за работу! Гонведы, штрафники — все.

Даже лопатой и ломом нелегко долбить заледенелый снег и каменистую землю. Но когда действовать приходится лишь ножом, штыком да иногда топором, это поистине адский труд. Однако штрафникам не привыкать было проворачивать то, что считается невозможным, да и гонведов Пастора судьба не слишком-то миловала.

Дюле и самому не терпелось узнать, что там, в этих посланиях с неба.

Когда некоторое подобие укрытия было наконец отрыто, все забрались туда, тесно прижавшись друг к другу. Шебештьен передал Пастору листовку. У одного из штрафников нашелся карманный фонарик, и при его неярком свете к чтению приступил Мартон Ковач.

Листовка была на венгерском. Вот что в ней было написано:

«Венгерские солдаты! Еще в начале января мы неоднократно предупреждали вас, что после решающего поражения главных сил немецкой армии под Сталинградом вся немецкая артиллерия с вашего участка фронта отведена. Немцы отступают. Они бегут, оставляя вас в виде заслона для своего отступления.

Мы предлагали вам сдаваться в плен или уходить к себе на родину, в Венгрию. Мы сообщали вам и маршрут, по которому вам представлялась возможность беспрепятственно уходить в Венгрию, а также обеспечивали его безопасность от бомбардировок нашей авиации. Вы нас не послушали и продолжали верить немецким фашистам и их наймитам, венгерским генералам. Это уже стоило жизни более чем ста тысячам гонведов. Венгерская армия разгромлена. Еще до прорыва фронта генералы ваши сбежали, а солдаты вели сражение, и бесчисленное количество их полегло в этих боях или попало в плен. От всей венгерской армии осталось не больше сорока тысяч солдат, унтер-офицеров и офицеров, рассеявшихся по бескрайним снежным полям. Оборванные и голодные, измотанные венгерские части, как всегда, составляют арьергард для ищущих спасения в бегстве вооруженных гитлеровских банд. Вы мерзнете, вы истекаете кровью ради того, чтобы Гитлер мог продолжать терзать и грабить вашу родную Венгрию.

Венгерские солдаты! До каких же пор намерены вы проливать кровь за своего врага, за Гитлера?

Мы еще раз повторяем вам свои предложения: переходите к нам! Военный плен означает для вас сохранение жизни. По окончании войны вы будете возвращены на родину.

Тот, кто не последует нашему совету, совершит самоубийство. Каждый продолжающий воевать венгр не только погибнет сам, но еще и усугубит тяжелое положение, в котором находится Венгрия. Каждый сложивший оружие не только спасет собственную жизнь, но и приблизит час освобождения для Венгрии, приблизит завоевание независимости и свободы для венгерского народа. Мы боремся и за вас, и за Венгрию.

Командование Красной Армии».

Дважды прочитал Мартон Ковач русскую листовку. В первый раз сухо, без особого выражения. Во второй — почти декламируя.

— Что скажешь? — обернулся он после повторного чтения к Пастору.

— Давайте теперь малость вздремнем, — предложил Дюла.

— Насчет листовки скажи, — настаивал Ковач.

— Ложись спать!

Те, у кого имелись плащ-палатки, расстелили их на снегу. Кое у кого нашлись одеяла. Их развернули и укрылись по три-четыре человека.

— Спишь? — полчаса спустя спросил Пастора Шебештьен.

— Нет. Не могу.

* * *

На востоке медленно светало. Утренняя заря напоминала скорее вечерние сумерки, но только не розовые, а серебристо-синие. Чтобы не замерзнуть, солдаты ожесточенно притопывали. Лишь в этот миг, поднявшись и стряхнув сон, они впервые почувствовали, до чего продрогли за ночь. Скорчившиеся, скособочившиеся, прижимая голову то к одному, то к другому плечу, мадьяры казались какими-то нищими или калеками, дергающимися в отвратительной пляске.

— Рому бы теперь хватить! Самая пора… — сказал Мартон Ковач.

По кругу заходили последние две бутылки. Но никто уже не чокался.

Пока Шебештьен и Ковач нарезали сало, Янош Риток отозвал в сторону Пастора.

— Послушай, Дюла, — заговорил он шепотом. — Тебе не показалось кое-что подозрительным вчера вечером и нынче ночью?