Обреченность - [46]

1я и 2я сотни после короткого боя выбили «Штабную» группу из укрепленного лагеря и стали теснить ее в направление Полесье.

4я сотня атаковала Полесье. Командир сотни бывший капитан Тихонов нанеся главный удар с юга, открыл противнику проходна северо-запад. Он сделал это для того, чтобы Полесская группа противника не смогла уйти на юг или юго-запад, где она могла-бы соединиться со «Штабной» или «Лесной» группой.

Полеская группа погибла полностью. Вскоре была уничтожена и «Штабная» группа. Комиссар отряда был убит, командиру удалось скрыться.

С «Лесной» группой бой затянулся почти до 13.00 и в него к этому времени в бой ввели весь батальон, кроме конвойной сотни.

К вечеру бой утих. Казачий батальон отошел в Шепелевичи и стал на ночевку.

Более двадцати казаков эскадрона были убиты. На крестьянском гумне лежали в ряд — двадцать шесть человек.

Кто-то разложил их по росту, тщательно расправил окровавленные и измазанные грязью шинели. Бросались в глаза мозоли на скрюченных руках, вывернутые подошвы сапог, потеки крови на телах и на лицах.

На правом фланге лежал щерясь окровавленным лицом Иван Ткач.

Рядом с ним отец и сын Зенцовы. Словно в удивлении распахнул мертвые глаза бывший сержант Василий Нарышев, потом два брата Васильевых и около них — неизвестный, совсем маленький, почти мальчишка с распоротым осколком животом.

Старый, усатый казак, с крупным носом и вислыми усами, привезший трупы, перекрестился троекратно, покачал головой:

— Ну вот и все, отмаялись хлопцы. Теперича ничего им не нать, ни землицы, ни свободы.

Во дворе эскадронные лошади жевали сено. К гумну подходили казаки. Вытирали замокревшие глаза рукавами шинелей, словно стесняясь своей слабости кривились и тут же отводили глаза.

Нелепо смотрелось яркое солнышко на блекло-синем небе.

Погибших сложили на покрытые грязью телеги. Рыжий широкогрудый жеребец, запряженный в головную подводу все время всхрапывал, до отказа вытянув на недоуздке голову, вздрагивая и прядая ушами. Маленький белобрысый казак с безбровым детским лицом удерживал его за узду. На нем была короткая немецкая шинель, а на голове — мохнатая черная папаха.

В партизанском обозе нашли более ста комплектов немецкого обмундирования.

После ночлега, утром следующего дня казаки выступили в Могилев.

Через три дня хоронили погибших.

На площади развернутым фронтом выстроились две сотни. Тут же были и те, кто согласился служить в казачьем батальоне.

На земле стояли струганные сосновые гробы. Они были усыпаны венками и цветами, на каждый положили казачью папаху.

— Смирно! — скомандовал Мудров и, вскинув руку к козырьку, шагнул навстречу майору Кононову. Хотел отрапортовать по всей форме, но Кононов сказал негромко:

— Отставить!

Все ждали от него каких-то высоких, торжественных слов, но он, повернувшись к строю лицом сказал просто и незамысловато:

— Родные мои... казаки!... Братья!

— Я горжусь, что командую вами. Три дня назад двадцать шестьнаших товарищев погибли в борьбе за светлое будущее нашей Отчизны.

Кононов прошелся вдоль строя, заглянул каждому казаку в глаза. Кажется, что заглянул в самую душу.

— Двадцать шесть,— сказал с расстановкой,— двадцать шесть… И где-то на Дону, на Кубани, Тереке заломят руки матери, завоют жонки, заплачут дети. Но несмотря на их гибель...

Было холодно, ветер перехватывал дыхание. Кононов закашлялся.

— ...несмотря на их гибель мы не сдадимся. Мы не будем задавать себе и другим один и тот же вопрос, почему мы русские, стреляем в русских. Потому что знаем, мы стреляем не в людей, мы стреляем в жестокую людоедскую систему, которая погубила наших отцов, пыталась сделать нас рабами.

Казаки слушали с напряженным вниманием.

— Пусть будет пролито еще много крови. Пусть мы будем терять боевых друзей, но рано или поздно знамя нашей победы взовьется над нашей Отчизной!

У нас нет выбора! Но лучше погибнуть в бою, чем в сталинском лагере.

Вечная память нашим погибшим друзьям! Мы не забудем их подвиг.

Сегодняшний день 28 октября отныне будет считаться днем боевого крещения нашего казачьего батальона.

— Слава казакам!

В селе зазвонил тяжелый колокол.

— Бум- бум!

Вслед за ним зачастил легкий, тонкоголосый. Печальные медные вздохи разносились по округе.

Вышел местных батюшка. Под золотой ризой у него была одета телогрейка и потому твердая риза сидела мешком. Священник перекрестился, перекрестил людей.

— Во имя отца и сына и святого духа.

Толпа поклонилась, вздохнула, замахала руками. Отпевание началось.

— Со святыми упокой, Христе, души усопших рабов твоих.

Жители плакали, клали земные поклоны. Батюшка служил не торопясь, молитвы читал внятно, с чувством. Старики и старухи, стосковавшиеся по церкви, стояли довольные, с ласковыми, прояснившимися глазами. Скорбными, дрожащими вздохами падали в сердце толпы слова молитвы.

— И сотвори им в-е-е-чную па-а-а-а-мять!

Люди крестились, всхлипывали:

— Со святыми упокой, Христе, души усопших рабов твоих.

Гробы поставили на телеги. Похоронная процессия тронулась. Скрипели колеса подвод. Неслись над Могилевом траурные звуки похоронных мелодий взлетая ввысь и опадая щемящей тоской. Сверкала медь оркестра, блестела позолота на парчовой поповской ризе.