Обречённая воля - [2]

Раздался пронзительный степной свист, за ним — топот, и вот уже летел с правой стороны степи, из-за поворота городского вала, какой-то казак. В одну минуту он был уже у кладбища, а в следующую выхватил саблю и ловко срубил арапник в поднятой руке первого казака. Тот озверел. Выхватил саблю, но подскакавший бросил свою в ножны и не отступил, а правил танцующую лошадь на вооружённого. Они что-то кричали друг другу — коротко, отрывисто. Вдруг подскакавший хлёстко двинул первого ладонью по лицу, не убоявшись обнажённой сабли. Всё стихло. Миротворец развернул лошадь и, не взглянув на избитую женщину, рысью направился в Бахмут. Первый оставался какое-то время в растерянности, глядел на сухопарую фигуру обидчика и наконец крикнул:

— Смотри, Голый, не возносись, войсковому подобно!

Отъехавший не оглянулся. Тогда первый остервенело крутнул над головой саблей — так, что у Антипа захолонуло в брюхе — мазнул острым жалом по поводу, на котором висела привязанная женщина, отсёк её, полуживую от страха, и с диким свистом ускакал в степь. Шапка его прокачалась в стороне от городка и скрылась за бурой хребтиной бугра.

— Дивья́! — проговорил Антип. — Бабы! Гляньте-ко: греха-то привалило!

Женщины выкарабкались наверх и, щурясь по-звериному из бурьяна, смотрели на белое увалистое пятно в кроваво намокших настегах.

— Царица небесная! Да как же тут жить-то? Царица небе…

— Цыц! — одёрнул Антип племянницу. — Не лей слёз наперёд. Люди живут, и мы выживем. Вон идут сюда. Катитесь вниз!

От ворот Бахмута отъехала телега. Лошадью правил старик, издали белея сединой длинной бороды. Он подъехал, помог подняться избитой, посадил её в телегу и увёз куда-то в степь, подальше от гудящего как улей Бахмута.

— Затопчите огонь! — крикнул сверху Антип.

Дотемна не выходили из балки, но и потом, проверив лошадь, Антип долго лежал на рогоже, глядя в крупнозвёздное небо, в его непривычно чёрную, южную глубину.

— Эх, землицы бы порожней, да воли — вот и жизнь! — вздохнул Антип мечтательно.

— Дядька Антип! А кашу варить? — напомнила племянница.

— Небось не сдохнем до утрея!

2

Атамана ждали с нетерпеньем. Весь Бахмут толпился у деревянной церкви, кроме тех, что засели в кабаке. Даже бабы не шли к ревущей скотине — ждали ясности: жить ли Бахмуту дальше.

— Надобно послать к царю казаков добрых легковою станицею! — кричал горячий казак Стенька Шкворень.

— Надобно послать! За делом и на Москву не велик переезд! — поддержал его Артамон Беляков, успевший за шесть лет вольной жизни оказачиться.

— И не с пустыми бельмами ехать той станице, не рванью, а на добрых конях да с грамотою! — авторитетно высказался Христиан Абакумов, лихой казак, из крещёных калмыков.

— Не выйдет царь! — возразил старик Ременников и будто маслом плеснул в огонь.

— Как это не выйдет? — взбеленился Абакумов. — А не мы ли ему Азов брали? Не мы ли бережём Дикое поле от турка? Не мы ли стеной стоим на пути-прогоне крымцам? Сколько годов татары сидят как мыши? А? То-то!

— Государь не забыл наши дела! — встрял опять Шкворень. — Потому надобно нам от него добра ждать за наши верные службы. Он их не забыл!

— Видать, забыл! — хрипнул кто-то во мраке.

— Хто это там? Зажгите костёр!

На охапку сена накидали плетнёвую ломаную сушь, крикнули кого-то с факелом. Пламя со свистом рвануло вверх. Колыхнуло тени по майдану, потянуло к себе людей со всех концов. Уплотнилась толпа. Загудела казацкая вольница. Кирпично-красные лица. Голые груди в раздёрнутых полах зипунов. И крики. Лязг сабель. И снова крики.

— То не царь, то прибыльщики да бояре волю свою творят!

— Так, должно, и есть: пастухи шалить, а на волка поклёп!

— Они, они, бояре!

— Вестимо, они! Поразвелось начальных людей — сморкнуться некуда!

— Полковника Шидловского пора порубать!

— Порубать этого пса — и снова Бахмуту волю вернуть. Слышите? Порруба-а-ать! — надрывался Шкворень, сжимая левой рукой эфес сабли. — Есть ли на вольной казацкой земле такое поругание ещё? Можно ли нам свои же копи соляные — хлеб наш, копейку нашу, — прибыльщикам отдать?

— Погодь, Шкворень! Может, и оставят наши соляные копани, — усомнился молодой приземистый казак в красной как пламя рубахе.

— А ты, Вокунь, лучше не бай, а только глазами мигай, будто смыслишь! — отрезал Шкворень.

— А то не смыслю! У меня, чай, на солеварне своя сковорода осталась! — ответил Окунь.

— Простись с ней! — крикнули позади.

— Не допусти, боже, исполниться антихристовым помыслам! — вздохнул старый казак Терентий Ременников.

От Крымских ворот прибежали мальчишки, кинулись в толпу, просверлили её головами, а пуще того — криком:

— Зарубил! Зарубил зараз!

— Толком молвите, ворожьи глотки!

Ременников схватил за уши сразу двоих шустрых казачат.

— Да отпусти ты их, Терентий! — раздался голос из-за толпы.

В круг, к самому костру, прошёл невесёлый казак Панька. Голова его, плечи и даже шаровары тоскливо повисли. Это был приписной, не старожилый казак, из беглых, проживший в Бахмуте шесть лет и только ныне принятый на кругу. Его успели полюбить за эти годы, перестали подсмеиваться над его нездешней речью. Панька вышел к самому костру, прищурился на огонь и объявил: