Обречённая воля - [123]

В это утро, 7 июля 1708 года, Булавин проснулся на рассвете от глухого, но плотного гула. Он не удивился: так случалось часто — зашумят, затеют круг спозаранок, пошлют за станичным, а то и за войсковым атаманом, но вчера был не обычный день.

Вчера прискакал сын Семёна Драного с худой вестью о смерти отца, о поражении в Кривой Луке. Тяжёлая весть. Но тут же случилась и радость: сын Булавина, Микитка, не был в плену боярском. Его укрыли казаки в верховых станицах, а за караул взяли Анну с только что родившимся, ещё грудным младенцем. И вот сын с ним. Он принёс весть вместе с сыном убитого друга…

Коротка и тяжела была встреча с Микиткой. Он, могучий атаман Войска Донского, всколыхнувший народ, не мог вернуть сыну его мать, не мог даже сказать, где она сейчас с его братиком. Из Бела города — ни слуху ни духу, ни ответа на письмо. Было у него не раз безумное желание — снять все полки отовсюду и бросить их на Белгород, на Киев и вызволить своих. Он помнил, как есаул Соколов раза три твердил ему об этом, но Некрасов — светлая голова! — понял замысел царёв: заманить армию Булавина на Украйну, отрезать от родной земли и разбить там с помощью Мазепы и больших полков, что караулят Карла у польских границ… Нет, то был бы гибельный путь.

Между тем шум на майдане нарастал. Это было неприятно сегодня, когда он с часу на час ждал известий из-под Азова. Ждал и опасался.

— Стенька! А Стенька! — негромко окликнул Булавин, уже надевая кафтан и саблю, но никто не отвечал.

Булавин выглянул в окошко — на крыльце не было казаков охраны. Он отворил дверь и крикнул громко:

— Стенька!

— Вот я! — послышалось от чёрного хода с конюшни.

— Чего там кричат?

— Я хотел, атаман, сам пойтить, да гляжу, охрана сгинула куда-то…

— Ну?

— Ну я и послал твоего Микитку с сыном Драного. Они зараз узнают…

— Чего сокрытие творишь? — догадался о чём-то Булавин.

— Да это ведь… Это ещё не ведомо, атаман…

— Чего не ведомо?

— Да прискакал какой-то казуня взгальной, ещё в ночи, да и крик учинил — наших-де побили под Азовом… многое число… — Стенька хмурился, отворачиваясь от взгляда атамана, но оправился с этим минутным малодушием и встрепенулся: — Да не верю я тому казуне, в турку его мать! Поблазнилось ему!

— А ну скачи сам! Вызнай всё вправду!

Стенька сорвался с места и прямо от конюшни со свистом кинулся к дальнему, церковному краю майдана, где густел люд.

Булавин подошёл к боковому окошку и увидел растревоженный Черкасск. Голутвенные казаки сбивались мелкими группами, старожилые же метались из куреня в курень — деловито, уверенно, но особенно много было их у церкви. Там празднично серебрились их кафтаны, алели красные шлыки трухменок на гордых, вскинувшихся головах.

«Зашевелились, крысиное племя — братья во Христе! Ну, дайтя срок, я вам попомню!..» — скрипнул Булавин зубами. Он снял со стены второй пистолет.

— Атаман! Атаман! — голос Стеньки.

Булавин вышел на крыльцо.

— Кондратий Офонасьевич, Хохлача с Некрасовым привезли будто бы, в чепях! Старики орут, что-де тебя вязать надобно! Беги! Кондратей Офонасьевич!

— Гони сюда робят! — вспомнил Булавин про своего сына и сына Семёна Драного.

Стенька кинулся к майдану, но у церкви на него навалилась толпа старожилых казаков. Стенька скакнул в сторону, и Булавин увидел, как сверкнула несколько раз его сабля. Оттуда уже скакали верхами черкасские заговорщики. Впереди летел есаул Некрасова и кричал:

— Уходи, атаман! Они царю предались!

— Чего под Азовом? — загремел на него Булавин.

— Порубили нас! Измена там, атаман, а эти кричат, что-де ты их предал! Уходи! Вот они! Эх…

Есаула настигли и на ходу изрубили в две сабли. Булавин выстрелил в одного и затворил дверь, заложив её тяжёлым максимовским запором. В дверь загромыхали сапогами, саблями. Казаков охраны как ветром сдуло. Вылетели стёкла сразу в двух окошках, и на подоконник легли руки с саблями, за ними показались головы. Булавин выстрелил в одну и почти одновременно — в другую из второго пистолета. Тела глухо тукнулись оземь. В окна больше не лезли.

— Стреляйте!

— Живьём возьмём! Повяжем!

Булавин лихорадочно зарядил оба пистолета. Положил на стол зарядцы, саблю. В дверь ломились, рубили её топорами. Тогда он встал в простенке, так, чтобы было видно крыльцо, и бил из пистолета по тем, кто рубил дверь. Там шарахнулись вниз, утащив мёртвых. За шакальей сутолокой приогорбленных спин, за мельтешеньем богатых трухменок Булавину вдруг показалось довольное лицо есаула Соколова. В один миг вспомнилось всё — встреча с ним во дворе Федосеева, когда старожилые били Дыбу, подслушиванье под дверью, таинственное исчезновение в день отгона табунов к Азову, уговоры Соколова, его жаркое нашёптыванье, чтобы бросить дела на Дону и идти под Киев и Белгород… «Ах, ласков ты был, грамотей…» — думал Булавин, по-охотничьи выслеживая голову Соколова из-за косяка. Однако с улицы, не обращая вниманья на окрики стариков, кое-кто стрелял по окошкам, и пули рвали косяки, цокали в противоположную стену горницы.

Во вторую дверь — дверь в горницу — кто-то, показалось, осторожно постучал, но Булавин прилип к простенку и, остро щурясь, рассматривал людей на улице. Там горячились освобождённые без его ведома колодники, максимовские старшины, которых он пощадил по взятии Черкасска, но держал как заложников. Теперь все они кровожадно суетились под окнами — оба Василия Поздеевы, Ян Грек, чернел отросшими лохмами до плеч, Козьма Минаев, Увар Иванов и ещё около двух десятков приверженцев Москвы. Опять потерялся Соколов, на которого он заготовил пулю. Теперь всё ясно. Теперь можно не жалеть на него заряда, но как поздно приходит к человеку прозренье…