Обреченная - [61]

И все же я в смятении.

Слова остаются с нами дольше, чем наши преступления. Возможно, именно это и пытается показать мне Олли. Эти слова останутся навсегда, тогда как бумаги и свидетельства лишатся смысла, превратятся в оранжевые завитки и черные лепестки в крематории мертвых документов.

Здесь наши последние слова – криминальный эквивалент голливудской Аллеи славы. Каждый отпечаток руки или ноги застывает в вечности в глазах наблюдателя, чтобы люди могли сравнить свою руку с рукой знаменитости или в восторге поглядеть на них издали.

Вы можете быть простой и утонченной, как большинство здешних женщин, рассказывающих своим детям, что они их любят и встретятся с ними в другом мире. Или вы можете быть шокирующей и скандальной только ради того, чтобы быть шокирующей или скандальной.

Рикки Ли Сондерсон, прежде чем его казнили в Северной Каролине, сказал: «Я отказываюсь от последнего ужина, поскольку решительно настроен против абортов и уничтожения 33 миллионов нерожденных детей в этой стране. Эти дети никогда не получили своего первого ужина, и потому я отказываюсь от последнего в знак их памяти». Бобби Этуорт заявил: «Если вы знаете только ненависть, только кровожадность, вы никогда не будете удовлетворены. Все вы такие и ничего не знаете, кроме дурного, так что поцелуйте мою гордую ирландскую задницу. Я готов, надзиратель. Отправьте меня домой». И конечно, Джордж Харрис изящно подметил: «Кто-то должен прикончить адвоката, который защищал меня во время процесса». Уверена, так думал не он один, но ему одному хватило духу признаться в этом.

Вы можете все время говорить о своей невиновности, просто тупо повторяя это.

«Я невиновна, но мне не дали возможности это доказать на суде или после апелляции». Или более изысканно: «Этой ночью будет убит невинный человек. Когда моя невиновность будет доказана, я надеюсь, что американцы поймут несправедливость смертного приговора, как это осознали все цивилизованные страны».

Вы можете выразить раскаяние, как, по идее, и следует, не только ради того, что может или не может произойти после вашей казни, но и ради эмоционального спокойствия семьи жертвы. И вашей тоже.

«Я снова хочу выразить свои глубокие и искренние извинения семье жертвы. Я правда раскаиваюсь. Я изо всех сил пытался проникнуться их горем и опустошенностью и надеюсь, что они узнают о моих сопереживаниях и молитвах за них», – сказал Артур Гэри Бишоп. Или Наполеон Брэзли, который заявил, но не в устной, а в письменной форме, что «совершенное мною деяние, из-за которого я здесь, не просто омерзительно – оно бессмысленно. Но человека, который это сделал, больше нет, – меня». Однако если слова не произнесены, то я не уверена, что они имеют тот же вес. А вы?

И все же я полагаю, что последние слова, переданные через речь или через бумагу, могут попытаться дать обществу, правительству, семье хоть капельку понимания.

«Я сделал это от страха, глупости и инфантилизма. Я не видел той газеты, пока не попал в тюрьму. Я увидел его лицо и улыбку – и понял, что убил хорошего человека». Джонатан Мур. Техас. 2007.

Вы можете быть одержимы своим преступлением, Богом, религией, своей невиновностью, даже вашей любимой спортивной командой.

«“Редскинз” выиграют Супербоул!» – сказал Бобби Рэмдасс прямо перед казнью в Вирджинии. «Вперед, “Рейдерз”!» – выдал Бобби Чарлз Комер, казненный в Аризоне.

И мой личный фаворит, гибрид всех архетипов:

«Мы все должны когда-то уйти, кто-то раньше других. Я намерена привести “Браунз” к Супербоулу. Творите магию. Я люблю вас, ребята».

Конечно, меньше всего вы хотите жаловаться.

«Пожалуйста, скажите прессе, что я не получил мои спагетты, – мне дали спагетти. Хочу, чтобы пресса об этом знала». Томас Грассо, казненный в Оклахоме 20 марта 1995 года.

Давление нарастает с каждым днем. Последняя минута – как шепот прошлого. Теперь я в этом уверена. Я должна была бы понять это, когда Марлин напустила на меня Оливера четыре месяца назад, но я просто не хотела верить. Несомненно, судебный документ уже прошел все инстанции. Должен был пройти. Я уже узнала бы. Стэнстед сказал бы мне. Он посещал бы меня в эти последние месяцы, а не посылал мне бумаги на просмотр. Он не просто звонил бы раз в пару дней, чтобы проверить, как я там. Я должна признать, что моя апелляция и последние слова – не более чем оттиски руки в цементе, теперь навечно застывшие в своем искореженном виде. Речь, в конце концов, находит путь навеки впечататься в историю, как и эти отпечатки рук. А когда ты уходишь, люди вольны делать с ними что хотят.

Итак, в мой последний день – когда Пенсильвания решит, что я готова, – я не знаю, что я скажу. Я не «бесчеловечна и лишена страха». У меня есть страхи, и я понятия не имею, как с ними справиться. Главный мой страх, который окружает мою голову, как костлявый ореол, – это то, что как только я уйду и мое безжизненное тело раскинется в грязи на каком-то безымянном тюремном кладбище, я сама стану безымянной. И никто не вспомнит Ноа Пи Синглтон. Ни за то, что она сделала, ни за то, чего она не делала. Ни за то, что написала в тюрьме воспоминания об убийстве беременной женщины. Ни за то, что попала в кандидаты в Принстонский университет. Ни за то, что помогала растить младшего брата или всего на три сотых балла отстала от первого ученика в старших классах и стала второй. Ни за то, что летала на биплане 1980-х годов над побережьем Сан-Диего или спасла матч Малой бейсбольной лиги в третьем круге. Ни за то, что научилась играть на пианино или выпила шестнадцать банок «Маунтин дью» за один присест. Ни за то, что почти пробежала полную марафонскую дистанцию или прошла отбор на дублершу Офелии в весенней постановке Шекспира в старших классах в 1995-м. Ни за что.