Образцовый миллионер - [2]

– Ну что ты – гиней![9] Художники, поэты и врачи всегда получают в гинеях.

– Если хочешь знать мое мнение, натурщики должны получать не за час, а в виде процента от выручки за картину, – сказал, рассмеявшись, Хьюи. – Они ведь работают не меньше, чем ты.

– Не говори ерунды! Возьми хотя бы нанесение красок на холст – да это же адский труд! А попробуй простоять целый день у мольберта! Тебе, конечно, легко говорить, но можешь поверить мне, Хьюи, – бывают моменты, когда начинаешь думать, что работа на ниве искусства мало чем отличается от тяжелейшего физического труда. Ладно, хватит болтать – мне нужно сосредоточиться. А ты кури себе и помалкивай.

Спустя какое-то время в студии появился слуга с сообщением, что пришел мастер-багетчик – поговорить с Тревором насчет рамы для новой картины.

– Не убегай, Хьюи, – сказал художник, направляясь к двери. – Я ненадолго.

Нищий, пользуясь отсутствием Тревора, тут же опустился на деревянную скамейку, стоявшую за его спиной. Старик выглядел таким несчастным и одиноким, что сердце Хьюи пронзила острая жалость и он, сунув руку в карман, стал на ощупь определять, сколько у него денег. Оказалось, всего лишь один соверен[10] и несколько медных монет.

«Бедный старик, – подумал Хьюи, – ему этот золотой гораздо нужнее, чем мне. Но если я отдам ему последние деньги, мне целые две недели придется обходиться без кеба[11]».

Он прошел в другой конец студии и вложил соверен в руку нищему.

Старик встрепенулся, и по его увядшим губам пробежала слабая улыбка.

– Спасибо, сэр, – пробормотал он, – большое спасибо.

В этот момент вошел Тревор, и Хьюи, слегка краснея за свой поступок, вскоре откланялся. Остальную часть дня он провел с Лорой, которая с премилым видом пожурила его за расточительность. Домой он возвращался пешком.

Вечером, около одиннадцати, он отправился в клуб «Палитра» и нашел в курительной комнате Тревора, в одиночестве попивавшего рейнвейн с сельтерской.

– Ну как, Алан, удалось закончить картину? – спросил он, закуривая.

– И закончить, и вставить в раму, мой мальчик, – ответил Тревор. – Кстати, поздравляю: ты, можно сказать, покорил старика натурщика. Я вынужден был во всех подробностях рассказать ему о тебе – и кто ты такой, и где живешь, и чему равен твой доход, и каковы твои перспективы…

– А это значит, мой дорогой Алан, – прервал его Хьюи, – что, когда я приду домой, он, скорее всего, будет поджидать меня у подъезда. Но я надеюсь, ты шутишь. Хотя, конечно, жаль старика. Мне бы очень хотелось хоть чем-то ему помочь. Это просто ужасно, что есть такие несчастные люди. У меня дoма горы старых вещей – так, может быть, он что-то подберет для себя, как ты думаешь, Алан? А то его лохмотья совсем разлезаются.

– Но он выглядит в них просто великолепно, – возразил Тревор. – Во фраке он не представлял бы для меня как художника ни малейшего интереса. То, что ты называешь лохмотьями, я называю романтическим убранством, а то, что для тебя нищенский вид, для меня живописный облик. Но я все равно скажу ему о твоем предложении.

– До чего же вы, художники, бессердечные люди, – серьезным тоном произнес Хьюи.

– Сердце художника – у него в голове, а не в груди, – ответил Тревор. – Да и, кроме того, мы, живописцы, должны изображать мир таким, каков он есть, а не стараться его переделывать. А## chacun son mйtier.[12] Ты лучше скажи мне, как там Лора. Старика она очень заинтересовала.

– Неужели ты рассказывал ему и о ней? – ужаснулся Хьюи.

– Разумеется. Теперь он знает и о непреклонном полковнике, и о его красавице дочери, и о десяти тысячах фунтов.

– То есть ты хочешь сказать, что посвятил его во все подробности моей личной жизни?! – воскликнул Хьюи, и лицо его покраснело от возмущения.

– Мой дорогой друг, – улыбнулся Тревор, – да будет тебе известно, что этот старый нищий, как ты его называешь, – один из самых богатых людей в Европе. Он мог бы хоть завтра купить весь Лондон и при этом не превысил бы кредит своего текущего счета в банке. У него в каждой столице по дому, он ест с золотой посуды и может при желании помешать России начать войну, если той вздумается вдруг воевать.

– Только не рассказывай мне сказки! – воскликнул Хьюи.

– Какие там сказки! – убеждал его Тревор. – Ведь старый натурщик, которого ты видел у меня сегодня, – это не кто иной, как барон Хаусберг. Он покупает все мои картины, и мы с ним большие друзья, а где-то с месяц назад он заказал мне портрет нищего, для которого захотел позировать сам. Que voulez-vous? La fantaisie d'un millionnaire![13] Должен признать, что он выглядел потрясающе в этом своем рубище, хотя вернее будет сказать – в моем рубище, ибо это один из старых костюмов, привезенных мной из Испании.

– Барон Хаусберг! – с ужасом вскричал Хьюи. – Бог ты мой! Я ведь подал ему милостыню – соверен!

И он опустился в кресло, всем своим видом выражая отчаяние.

– Ты дал ему соверен? – удивленно переспросил Тревор и разразился неудержимым хохотом. – Так знай, мой мальчик, тебе больше никогда не видать своего соверена. Son affaire c'est l'argent des autres.[14]

– Мог бы меня и предупредить, Алан, – с укоризной произнес Хьюи. – Неужели ты не понимаешь, что выставил меня совершеннейшим идиотом?