Обратно к врагам. Автобиографическая повесть - [7]

Однажды пришло известие, что к нам в гости приезжает дядя Федя. Никто не радовался так сильно этому событию, как бабушка Мария. Она как бы помолодела: лицо ее сияло радостью и счастьем, а ее стройное, гибкое тело не знало усталости. Она хлопотала по хозяйству, приготавливала всякие любимые блюда дяди, пекла печенье и пироги и чистила весь дом.

И вот он приехал в новой, красивой военной форме, в блестящих мягких сапогах, в шинели, с чемоданом в руке. На воротничке шинели и гимнастерки блестели лейтенантские кубики, а через плечо, в кожаной кобуре, висел револьвер. Мы восторженными глазами смотрели на него и не понимали кто это: наш дядя, брат отца, сын бабушки, или сам осколочек красной звезды, вечно горящей на Кремлевской башне. Вот во что превращают большевики людей!

По деревне сразу же распространился слух о его приезде, и наш дом с утра до вечера наполнялся людьми. Все, кто знал его еще мальчишкой, хотел увидеть его своими глазами. А больше всех гордилась им бабушка Мария. Люди разговаривали между собой, наперебой расспрашивали его о далекой Москве, о новых царях в Кремле. А дядя всех поучал, что царей больше нет, что теперь все равны и что советская власть строит коммунизм. Некоторые наклоняли головы, слушая его, другие не обращали на все это внимания, они думали, что это просто так, пустые фразы, что дядя, мол, нахватался там всяких выражений и хочет немного похвастаться. Были и такие, что горячились и вступали с дядей в спор. А он, глядя на них с улыбкой, хлопал их по плечу и говорил:

— Поживем, увидим.

Из всех их разговоров я понимала очень мало, зато ясно чувствовала, что с приездом дяди к нам в дом вошло что-то новое, небывалое. Даже бабушка Мария, не переставая радоваться, заметно изменилась. Она вдруг перестала по вечерам с нами, детьми, молиться Богу перед иконами в углу. Раньше не было такого утра и вечера, чтобы она не брала нас, детей, за руки и не ставила перед иконами, заставляя нас повторять за ней молитвы. И мы послушно вставали на колени и вполголоса повторяли молитвы, которым она нас учила. Все это прекратилось с приездом дяди. Позже я узнала, что дядя как-то увидел нас перед иконами, молча стоял и смотрел, пока мы закончили, а потом ушел на кухню к бабушке и долго доказывал ей, что религия — опиум для народа и что она, бабушка, не должна отравлять нас. И пока дядя гостил у нас, молитвы прекратились, но я слышала, как бабушка одна молилась на кухне. Все это ее очень опечалило. Она не могла себе представить, как можно жить, не веря в Бога. А когда после отъезда дяди некоторые деревенские бабы, встречая бабушку, говорили ей, что ее сын сделался совсем красным и продал душу антихристу, то она только отмахивалась и говорила:

— Я день и ночь молюсь за него, чтобы Бог простил ему его грехи и взял его на том свете в Царство небесное.

С отъездом дяди Феди наша жизнь пошла по-прежнему. По субботам и воскресеньям отец с друзьями ездил на охоту и возвращался обыкновенно вечером весь увешанный дичью. Мама и бабушка не особенно были рады его возвращению в таком виде, — им предстояло много работы: ощипывать перья, варить и жарить мясо. Все это занимало много времени. Но иногда бывало и так, что отец уходил на охоту дня на два и возвращался без ничего.

— Плохой знак, — говорила бабушка. — Он прокутил все время с друзьями. Эти друзья, какие-то незнакомые мужчины, появлялись время от времени в нашем доме, и отец угощал их водкой и едой. Бабушка не любила их и называла дармоедами. Подавая им на стол еду, она почти швыряла им тарелки, отчего вздрагивали и подпрыгивали на столе стаканы, а мужчины косились на нее, но не говорили ни слова. Оказалось, что бабушка была права. Они действительно были дармоедами, так как никто из них не имел постоянной работы. Дома говорили, что это были партизаны еще с тех времен, когда в стране царило безобразие, громили Колчака, Деникина, Врангеля и других белогвардейцев. Мама и бабушка предполагали, что некоторые из них были то там, то сям, меняли окраску так часто, как менялся ветер. Когда же кончились романтические времена революции и гражданской войны, многие из них так никуда и не устроились. Они считали себя профессиональными революционерами и не понимали, что «профессии» этой пришел конец и надо перестраиваться. Они просчитались, и теперь хватались за старых друзей и по прежней привычке ожидали «дружеской помощи».

Отца ругала и мать, и бабушка за его излишнее великодушие и чрезмерную добросердечность, но отец не мог отказать бывшим соратникам, и когда они появлялись, давал им есть и пить. Иногда они останавливались у нас по нескольку ночей, хотя спали, правда, во дворе, на сене.

Но мы от этого не беднели. В последние времена ленинского НЭПа пищи еще было достаточно. Может, этот НЭП и был самым лучшим периодом в советском коммунизме. По крайней мере, мне, тогда еще ребенку, этот период запомнился как один из лучших за все существование советской системы. Во всем, что меня окружало, я видела источник радости и веселья — в доме, во дворе, в саду, на реке, в обилии пищи, в поведении людей. Позже, конечно, гораздо позже, все изменилось. Но и теперь не забыть мне наших поездок в плавни, когда мы всей семьей и с друзьями выходили из лодки на берег и на белом как снег песке, в тени деревьев раскладывали на большом одеяле всевозможные яства, устраивая пикник. Взрослые шли на прогулку, а мы, дети, под присмотром часами купались в Днепре.