Обратная сила. Том 3. 1983–1997 - [13]

Орлов, конечно, пообещал, но выполнять обещанное и не собирался, намереваясь все-таки устроить так, чтобы можно было звонить в Москву. Но уже на следующий день вдруг понял, что звонить не хочет. Некому. И незачем. Ни сыну, ни бывшей жене, ни Танюшке, ни Вере он позвонить все равно не может: Борька сразу взбеленится и устроит разбирательство с теми, кто пустил отца к телефону. Заведующему юридической консультацией? А для чего? Все равно еще три месяца сидеть на больничном, и что бы на работе ни происходило, сделать Орлов ничего не сможет. Алле? Это сложно, обычно она всегда звонила сама, когда было удобно и под рукой оказывался чей-нибудь телефон. Кому-то из многочисленных знакомых и приятелей звонить тоже необходимости не было: рассказывать о своей болезни не хотелось, а делать вид, что здоров и благополучен, как-то глупо, все ведь знают о его инфаркте. Спросить, как у них дела? Но Александр Иванович внезапно осознал, что ему неинтересно. Ему не нужны чужие дела и чужие проблемы. Его интересует только его семья, его ближний круг. И вообще, ему и без этих телефонных звонков есть о чем подумать.

В санатории жизнь текла так же размеренно, как и в больнице: ежедневный врачебный контроль, лечебная физкультура, таблетки. Но добавились прогулки, сначала по десять минут, потом по двадцать, по полчаса… Весна набиралась сил, наливалась соком, и Орлов, все еще чувствуя скованность и опасение, что боль вернется при любом неверном движении, медленно и осторожно вышагивал по проложенному между деревьев терренкуру, наслаждаясь прозрачной влажностью апрельского воздуха. Борька приезжал в будни, если после суточного дежурства получал «отсыпной» день, или в выходные вместе с Танюшкой, машину одалживал у кого-то из друзей. Пару раз в неделю навещала Люсенька, и тогда они вместе ходили на прогулку и обсуждали подготовку к свадьбе сына. Александр Иванович с удивлением обнаружил в себе сентиментальность, о которой прежде и не подозревал и которая заставляла его вспоминать в присутствии Люси события двадцатилетней давности.

— А помнишь, как мы с тобой после каждой моей удачной защиты ходили в ресторан? — спрашивал он. — Господи, денег совсем мало было, на спиртное не хватило бы, но нас это совершенно не смущало, мы заказывали кофе, пирожные и бутылку газировки, чокались бокалами с водой и чувствовали себя королями жизни. Помнишь?

— Конечно, помню, — улыбалась Людмила Анатольевна. — И помню, как презрительно и негодующе смотрели на нас официантки: заказ-то копеечный, даже если и обсчитает, то максимум копеек на тридцать, для нее это не навар. Официанты любят большие заказы, на которых можно наварить хотя бы трешку, а лучше — пятерку. И я ужасно стеснялась этих их взглядов и откровенного пренебрежения, чувствовала себя воровкой или бродяжкой, пробравшейся в приличное общество. Но потом ты их всех очаровал.

— Ну что ты, — смущался Александр Иванович, — просто они привыкли к нам, запомнили, мы стали вроде как «свои», мы же всегда в один и тот же ресторан ходили.

— Очаровал-очаровал, — смеялась Люсенька. — Против твоего обаяния защиты нет даже у самых прожженных официанток советского общепита.

— А помнишь, — продолжал Орлов, — как мы путались сначала, когда в шестьдесят первом году была денежная реформа? Когда прикидывали, можем ли позволить себе покупку, каждый раз или зарплату забывали разделить на десять, или стоимость покупки умножали на десять, чтобы прикинуть, как это выглядит «на старые деньги», сопоставляли с новой зарплатой и приходили в ужас, потом соображали, где ошиблись, и долго хохотали.

— Ой, я до сих пор забыть не могу, как хотела купить туфли на шпильках, они тогда только-только в моду вошли, и в универмаге возле нашего дома их выбросили, покупатели толпой налетели, а я цену по привычке на десять умножила и ахнула: получилось больше моей зарплаты. Расстроилась ужасно, повернулась и вышла из очереди, чуть не плакала от досады. Уже на улицу вышла и вдруг поняла, что ошиблась от волнения, зарплату-то я уже по-новому посчитала. Побежала назад, в очередь меня теперь не пускают, я говорю, что стояла и просто отходила, а тетки орут, что меня там не видели. В общем, встала в конец, достоялась, а моего размера уже не было. Помнишь, как я рыдала дома от обиды? Так мне хотелось эти модные туфельки!

— Но ты потом их все-таки купила, — заметил Орлов.

— Не их, — возразила Люся, — другие. Те, первые, были золотистые в цветочек, просто волшебные какие-то, а потом удалось достать только белые.

— И мы с Потаповыми пристроили детей к маме Генки Потапова, — подхватил Александр Иванович, — и пошли вчетвером в кино, смотрели сатирические короткометражки с Никулиным, Вициным и Моргуновым, а когда вышли, Генка начал ругаться, что это свинство и что сюжет про пса Барбоса нагло украден у Джека Лондона. Он весь кипел от возмущения, но ситуацию спасли как раз твои белые туфельки на шпильках.

— Точно! — рассмеялась Люся. — Мы поднимались из метро на эскалаторе, и тонкий каблук попал в прорезь. Я так испугалась, что каблук отломится — и конец моим модным туфлям! А Генка нагнулся и как-то очень ловко вытащил, даже кожу на каблуке не ободрал. И после этого про плагиат уже не вспоминал. А помнишь, лет двадцать назад красная и черная икра еще свободно продавались в магазинах и не являлись дефицитом, и мне ужасно хотелось, когда мы звали гостей, украсить стол какими-нибудь тарталетками или хотя бы блинами с икрой, а ты…