Обращенные - [32]

Я опять все сделал неправильно.

Я прибегаю к успокоительным призывам типа «ничто не должно выйти за пределы этих стен», которые могут оказаться ужасней, чем более громкий ор, особенно для того, к кому эти призывы обращены. И — раз! Я понимаю, что вижу ситуацию неправильно. До меня доходит: все это — все это — происходит не потому, что Исузу — маленькая смертная вампироненавистница. Или малолетняя преступница. Это даже не скрытая попытка стравить меня с соседями и, возможно, добиться моего ареста. Нет. Это потому, что мой свет, мой единственный свет, пытается сообщить мне, дорогому, как сильно он любит меня. Я так думаю. Я надеюсь.

Возможно, «любит» — это слишком сильно сказано. Возможно, уместнее было бы говорить о «симпатии». Но определенно не о «ненависти».

Вот что это такое. Это потому, что Исузу совершенно не склонна ненавидеть меня до мозга костей. И это — надо признать — уже кое-что.

В итоге я прекращаю орать. И начинаю срочно выбираться на ровную дорогу, которая кратчайшим путем уведет меня от разноса, который я только что учинил. Если бы все это случилось до Великого Сальто-Мортале, это был бы путь в магазин игрушек, причем мы отправились бы туда со следующим ударом моего повинного сердца. Если бы это случилось тогда, из магазина игрушек мы отправились бы в кафе-мороженое, в кондитерскую и, независимо от этого, в ресторан быстрого питания, где подают самое мерзкое, самое сальное дерьмо, которое при любых других обстоятельствах запрещено. Вот что я сделал бы, случись все это прежде. Но это случилось теперь. Новый мир — не старый мир, и он не приспособлен для того, чтобы помогать плохим родителям — или не-родителям — заглаживать свою вину.

И как я благодарен Господу, что моих собственных родителей нет рядом, чтобы увидеть, как я все испортил! И еще мне приходит в голову, что мама Исузу, похоже, была далека от совершенства. Она должна была совершать ошибки и, соответственно, должна была знать, что делать в таких случаях. Я вспоминаю нору, Алтарь Шоколада и прикидываю, сколько это стоит в сникерсном эквиваленте.

Значит, пусть назовет цену. После извинения, конечно.

— Исузу, — говорю я, позволяя себе восстановить нормальную громкость голоса и нормальный тембр.

Она все равно вздрагивает. Проливает еще несколько капель в механизм своих губных мышц.

— Я извиняюсь, — говорю я. — Я…

Спятил? Охренел?

— …Я был не в себе.

Исузу с сопением втягивает воздух. Она слушает. Ждет.

— Я тебя не понял, — говорю я. — Я думал, что ты плохая девочка. Но я знаю, ты старалась быть хорошей девочкой и мне очень стыдно, что я орал на тебя. Я извиняюсь. Честное пречестное слово.

Исузу устремляет взгляд на свои ботинки, но прежде чем она успевает это сделать, я ловлю тень улыбки. И на долю секунды у меня возникает ощущение что я контролирую ситуацию. Я чувствую себя так, словно из объекта психологического исследования превратился в исследователя. Но подавляю это чувство и иду дальше.

— Разве у твоей мамы никогда такого не случалось?

Исузу поднимает глаза.

— У нее не случалось, что она делала что-то не так, а потом кричала, что этого не делала?

И словно губернатор в последний момент объявляющий помилование приговоренному к смертной казни, Исузу закатывает двухцветные глаза, и я хочу обнять ее, поцеловать, поблагодарить и поклясться, что я никогда больше так не поступлю. Только намек на улыбку, выкаченные глазки — и вот я уже знаю, что ее Дражайшая Мамочка была такой же недотепой как я… по крайней мере, отчасти.

— Так получается, я не один такой? — спрашиваю я, и Исузу издает что-то вроде смешка. Ничего подобного от нее не слышал, за исключением единственного раза, когда подбил ее изобразить поросенка. Она хрюкает. Только один раз. Носовой эквивалент закатывания глаз. «Ты прикалываешься?», сказанное глазами.

— Будем считать, что это значит «да», — говорю я, и она фыркает снова. После этого я спрашиваю, что ее мама делала, чтобы исправить то, что испортила. Я жду, затаив дыхание почти уверенный, что с меня потребуют шоколад. Настоящий шоколад, а не это дерьмо под названием «Граф Чокула». И если она ответит «шоколад», то настанет ее очередь ждать вознаграждения. Поскольку даже с «eBay» и «Федерал Экспресс»[34] шоколада придется ждать несколько дней.

Но Исузу не говорит «шоколад». Она не хихикает, не говорит «сникерс». Вместо этого она вытаскивает колоду карт из умопомрачительной груды добычи, которую свалила к моим ногам. Только сейчас я замечаю несколько колод, все еще нераспечатанных, лежащих тут и там, вперемешку с книгами, компакт-дисками и всем прочим. Они повсюду. Если рассматривать карты как отдельную категорию краденого, она окажется самой многочисленной, уступающей по численности только еде. Забавно, что в ходе первичной инвентаризации я их не заметил.

Она вручает мне колоду и произносит только одно слово, вернее, два. И эти слова заставляют ее улыбнуться.

— Ол-ла… — говорит Исузу, разворачивая эту улыбку до полной потребляемой мощности, — …ладушки.

Раньше, когда дети еще существовали, родители имели обыкновение жаловаться, что жестокие видеоигры развращают их чад. Меня, как человека, регулярно совершающего насилие в реальности, всегда удивляли эти протесты. В конце концов, жители Колумбайна, предающие анафеме компьютерные игры, были бы потрясены, если бы вы довели до их сведения, что никто никогда не ломал руку, играя в «Doom» — в отличие, скажем, от футбола.