Обращение любимой - [3]

        Просто у нас с тобой нет ничего общего, я уже говорил, социально, национально. Ты еврейка, а я тихий русский антисемит. Не в политическом, конечно, смысле, розановском, а наоборот - в философском, религиозном, этическом и эстетическом. Например, я против погромов, любой дискриминации, насилия. Я также против изоляции, я за ассимиляцию. Мне бы хотелось, чтоб евреев вообще не было, чтоб сама память о них исчезла, стерлась, отступила, вместе с типами их внешности: темные и рыжие, горбоносые и со вздернутыми носами.

        Потому что я всегда неуютно чувствую себя в их присутствии, если их больше, чем двое. Они говорят на другом языке, я его не понимаю, а они моего. Они мне чужды и неприятны, а может, это я вызываю у них отвращение - философское, религиозное, этическое, даже эстетическое. Они шумные. От них все время дурно пахнет, или нам так кажется. Они бьют себя по ляжкам и громко хохочут, показывая желтые, редкие, лошадиные зубы, как мой папа, который методист и зав. кабинетом русского языка в институте для учителей, я их боюсь. (А ты похожа на козочку, ты помнишь?) У них непропорциональные, с короткими ногами, это мне жена сказала, тела, сам бы я не заметил. (А у тебя нормальные ноги.) И у них не бывает волос цвета дыма, когда осенью жгут листья, ну какая ты еврейка? Но больше всего я ненавижу их монизм. Я даже думаю, что герои русской литературы (Базаров, Раскольников, Болконский) - библейского происхождения.

        Они так легко и с такой страстью верят во все тайное, которое нельзя потрогать, почти призрачное, существующее в одном, лучшем, потому что единственном, экземпляре. А я даже не знаю, берешь ли ты в рот. Когда ты лежишь подо мною, закинув голову, я вижу редкий разрозненный ворс в твоих ноздрях, он мне почти неприятен. Это был нееврейский поступок, когда у Христа просили чуда, то есть явленного, определенного. Я бы хотел, чтоб ты встала передо мной на колени, расстегнула мне штаны и взяла мою душу мелкими, немного теплыми губами.

        Если же еврей - атеист, то вместо бога он может поставить любую другую идею: социального устройства, научную, педагогическую или художественного произведения, которое, оказывается, можно проанализировать и понять, как мой папа, который еврей и методист, или бессознательного и лечения неврозов. И неверие Фомы потому так отличало его среди апостолов, характеризовало его, что это тоже было не по-еврейски. Но особенно я не могу им простить, что они забирают у нас женщин, да и не только им.

        Еврейки выходят за евреев, русские - за русских, армянки - за армян, или наоборот: армяне женятся на армянках и т.д. А что делать таким, как я, которые знают, что у современного человека не может быть бессознательного, потому что он живет после Фрейда. А все потому, что нам нравится, когда с нами что-то происходит. Посторонний - герой западной культуры, но начинался он в России (Онегин, Печорин, Бельтов Герцена).

        Запад, как и во всем остальном, только продолжает, более осознанно и последовательно, нашу традицию "лишних" людей, или - иначе "странных", как их тоже называли, т.е. странствующих, неприкаянных, меняющих состояния. Жан Жене - вор, гомосексуалист, писатель, ни то, ни другое, ни третье. Генри Миллер - немец, американец, француз или все вместе.

        Но вот ведь разница: усилия русского автора всегда направлены на то, чтобы вписать героя в структуру, исправить неблагополучие, это у них называется воскрешением, возрождением, которого никогда не происходило. Это ведь как с забвением бытия у Хайдеггера, которое только свидетельствует о бытии, является его волей и воплощением. А у западного героя наоборот - никогда не получалось до конца оставаться в стороне, на свободе.

        Он всегда отнесен к какому-нибудь институту, хоть бы тех же бродяг. Институциализованный бродяга, как вам это понравится? Мне, например, нравится ощущать, когда что-то происходит, поэтому я люблю тебя. Или так: я люблю тебя, потому что люблю ощущать, как что-то происходит, например, что я ощущаю, что и является свидетельством моей искренности. А ты мне не веришь никогда. Или веришь, но думаешь (делаешь вид), что не веришь. Вот что с нами происходит во время любви к тебе.

        Но так как ты этого не понимаешь, ничего не знаешь, то на твою помощь рассчитывать не приходится. Что ты скажешь "да", сделаешь первый шаг. А я не настаиваю, потому что боюсь, что моя душа откажется действовать в нужный момент, а будет висеть, как тряпочка. Я бы хотел повесить тебе на шею бубенчик, чтобы ты не потерялась, приносить кофе в постель, жениться или поехать с тобой на какую-нибудь квартиру. Ты бы согласилась, если б я уговаривал.

        А так все это очень трудно, сложно, непонятно, что делать дальше и никаких перспектив. Ты встаешь и идешь к окну за сигаретами. Я внимательно слежу за твоей длинной спиной и опущенным тазом. Все дело в том, что мне не нравятся твои губы, обнаженные ноздри и слишком выпуклые, неподвижные, немного сонные глаза, которые я так люблю. Ты даже отворачиваешься, так тебе совестно. Мой член медленно набухает, разворачивается и поднимается, как будто распускаясь.