Оборванные струны - [6]

Старейшина Муна хлопает в ладоши, и все детишки в ту же секунду устремляют на неё взгляды, видят Уила и окружают его. Он прогоняет их, и те табунком несутся в центр зала, распихивают друг друга локтями, в стремлении занять лучшее место на полу. Уил присаживается на табурет, и ребята кто во что горазд выкрикивают названия своих любимых песен. Но старейшина Муна призывает всех к порядку, подняв вверх ладонь.

— Сегодня дар предназначен Нове. Ей и выбирать.

— Песню вороны и воробья, — произносит Нова, стараясь за торжественным тоном спрятать свою радость.

Песня сильно отличается от того, что Уил играл для Лева. Она бодрая и весёлая. Наверно, и исцеление, которое она приносит — иного рода. Лев закрывает глаза и воображает себя птицей, порхающей среди летней листвы в саду, которому, кажется, нет конца. Музыка возвращает ему, пусть лишь на несколько мгновений, чувство невинного счастья, полностью утраченное Левом за последнее время.

Песня заканчивается, Лев поднимает ладони, чтобы похлопать, но старейшина Муна успевает ему помешать: берёт его руки в свои и качает головой — не надо.

Дети сидят тихо добрых тридцать секунд, полных отзвуков музыки Уила. Затем старейшина отпускает их, и они возвращаются к своим играм и урокам.

Она благодарит Уила и, пожелав Леву удачи в его странствии, провожает их.

— Ты просто великолепен, — говорит Лев Уилу, когда они выходят на улицу. — Уверен — за пределами резервации ты бы мог заработать миллионы своей игрой!

— Было бы неплохо, — задумчиво и немного грустно отзывается Уил. — Но мы же оба знаем — этому не бывать.

Лев не понимает, почему Уил грустит. Ведь если тебе не надо заботиться о том, чтобы оставаться в целости и сохранности — о чём тебе тогда печалиться?

— А почему не разрешается аплодировать? — спрашивает он. — Неужели люди здесь так боятся хлопателей?

Уил смеётся.

— Хочешь верь, хочешь не верь, но у нас в резервации хлопателей нет. Хотелось бы думать, что это потому, что людей в наших краях ничто не в состоянии настолько вывести из себя, чтобы им вдруг захотелось стать самоубийцами и сделать свою кровь взрывоопасной. Наверно, у нас другие способы выплеснуть нашу злость на внешний мир. — Он вздыхает, а когда снова заговаривает, в голосе его слышится значительно больше горечи: — Нет, мы не аплодируем просто потому, что у нас это не принято. Аплодисменты — они для обычных музыкантов. У нас же музыкант считается лишь орудием чего-то более высокого. Жаждать аплодисментов — значит показать всем, насколько ты тщеславен.

Он смотрит на свою гитару, поглаживает струны кончиками пальцев, заглядывает в резонансное отверстие, как будто прислушивается к чему-то внутри инструмента.

— Каждую ночь, — заканчивает Уил, — мне снятся овации толпы, и когда я просыпаюсь, меня начинает грызть совесть.

— И напрасно, — успокаивает его Лев. — Там, откуда я, каждый мечтает об овациях, неважно, за что. Это нормально.

— Ты готов отправиться домой?

Лев не совсем уверен, что именно имеет в виду его спутник под словом «домой»: в дом, где живёт семья Уила или в мир за пределами резервации. Впрочем, Лев не готов ни к тому, ни к другому. Он указывает на убегающую вниз дорожку:

— Что там, внизу?

Уил досадливо вздыхает. Настроение у него явно ухудшилось после разговора о поклонении толпы.

— И чего тебе так хочется во всё сунуть свой нос? Может, есть места, от которых лучше держаться подальше!

Лев потупляет взор. Ему обидно, но он старается этого не показать.

Когда он поднимает голову, Уил стоит и с болью смотрит в сторону утёсов на другой стороне посёлка, потом переводит взгляд на тропинку, уходящую вниз.

— Там клиника, — говорит он. — Там работает моя мама.

И тут Лев кое-что припоминает:

— И это там лежит твой дедушка?

Уил молча кивает... и вдруг снимает гитару и прячет её за камень.

— Пошли. Покажу тебе клинику.

Погрузившись в свои мысли, Уил идёт по вымощенной брусчаткой дорожке. Его лицо угрюмо, и Лев больше не пристаёт к нему с расспросами. На него тоже нахлынули воспоминания. Разговор о хлопателях напомнил ему о времени, когда он в последний раз видел Коннора и Рису. Его охватывает чувство вины. Они спасли его, а он, раздираемый противоречиями, пойманный между своими прошлым и будущим, предал их. Коннор и Риса притворились, что они хлопатели. Они зааплодировали — торжественно, ритмично, отчего поднялась паника, помогшая им ускользнуть. Вернее, Лев надеется, что они ускользнули. Правда в том, что он понятия не имеет об их дальнейшей судьбе. Вполне может статься, что их уже расплели. То есть они «продолжают жить в состоянии распределённости». Чем больше он об этом думает, тем больше презирает этот эвфемизм.

Дорога огибает посёлок и уводит к широкой расселине межу скал, затем углубляется в лощину, застроенную одноэтажными красивыми зданиями, между которыми зеленеют лужайки.

— Вот это педиатрический корпус, — кратко объясняет Уил на ходу. Юноша идёт быстро, но Лев успевает заглянуть в окна и открытые дворики в надежде увидеть целительницу. Но там лишь дети и другие целители, мамы Уила среди них нет.

Лев бросает взгляд на своего спутника. Глаза того прикованы к девушке, стоящей на пороге другого корпуса — невысокой, в тунике, украшенной перьями. У девушки тёплые миндалевидные глаза, а на губах — лёгкая улыбка, напомнившая Леву о Рисе. Она стоит в дверях и смотрит на Уила.