Оборотень - [8]

Через полчаса Тимофей увидел, как распахнулся глазок в двери, и удивленный юношеский голосок протянул:

– В-о-о-т гад! И собак порешил!

Тимофею захотелось плюнуть в глазок, но стоявший за дверью человек словно почувствовал его желание и скрылся за толстой пластиной железа.

Тимофей сумел вырвать у судьбы еще немного времени и сейчас наслаждался существованием. Он жил! Прокушенная рука налилась болью, но если бы ему сказали, что ради жизни нужно пожертвовать обеими руками, то он смирился бы и с этой потерей. Восторг переполнял душу Тимофея. Он не обращал внимания на разбросанные по камере трупы солдат и собак.

Скоро Тимофей услышал за дверью тихую возню. Однако теперь его уже ничего не пугало, он приготовился ко всему. Жажда жизни была столь сильна, что если бы сейчас в его камеру втолкнули медведя, то и медведю через пару минут борьбы пришел бы верный конец, лежал бы косолапый с распоротым брюхом, издавая предсмертный хрип. Но окошко в двери отворилось, и Тимофей увидел усатую физиономию начальника тюрьмы.

– Не желаешь помереть по-человечески, гаденыш, тогда расстреляем тебя как бешеного пса в этой же камере. Это надо же, чего отчебучил! Сколько людей порешил! Лучших сторожевых порезал! Сидоренко!

– Слушаю, товарищ начальник!

– Чего раззявился?! Бумаги у тебя?

– Так точно!

– Зачитывай приговор… Все-таки мы власть. Нужно все сделать как положено, а иначе на самосуд начнет смахивать. Да погромче читай, а то у тебя голос хлипкий. Таким голосом, как у тебя, только девкам на завалинке похабные частушки петь.

В камеру опять заглянула смерть. Она предстала не в белом саване с огромной косой на плече, а в облике начальника тюрьмы с большущими рыжими усищами. Она материлась, словно торговка на базаре, грозила взысканиями оторопевшей тюремной охране и требовала выполнения всех инструкций.

Тимофей был неверующим и свысока относился к зекам, уповающим на Бога. Он всегда старался придерживаться иной философии: на Бога надейся, да сам не плошай. Однако в воровской среде надежда на Бога всегда была очень крепкой.

Возможно, эта вера была сродни генетической памяти и пряталась в душе каждого потомственного зека. Ведь существовали времена, когда монастырские обители давали кров не только простолюдинам, спасавшимся от иноземных захватчиков, но и укрывали воров от разгневанной толпы. И каждый знал, что, перешагнув порог храма, следует согнуться в три погибели перед святыми образами. Здесь не только руку поднять на инока – святотатство, но и выругаться по матушке – кощунство. И всякий, кто насмехался над святой верой, объявлялся врагом и предавался позорной смерти.

Какая– то неведомая сила подняла руку Тимофея до самого лба, и он трижды перекрестился. Неожиданно его душа наполнилась уверенностью в том, что с ним ничего не случится и костлявая непременно споткнется о порог его камеры.

А начальник тюрьмы все торопил:

– Эй, караул, готовьсь! Ну чего рты поразевали, деревня! В тюрьме служите! Это вам не девок щупать. Ну чего телишься, Сидоренко? Сказано тебе было: читай приговор!

Теперь физиономия начальника тюрьмы уже не казалась такой страшной, и Тимофей даже подумал о том, что начальник похож на кота. От этой мысли смертник невольно улыбнулся.

– Скалишься, выродок! – рявкнул усатый. – Посмотрим, как ты дальше лыбиться будешь!

– Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики… – услышал Тимофей заупокойный голос Сидоренко.

– Да ты не мне читай, мудило, мать твою! – не разжимая зубов, процедил начальник тюрьмы, шевеля рыжими усами. – Я, что ли, смертник?! К глазку подойди и ему читай! – ткнул он пальцем в сторону Тимофея, который с удивительным спокойствием ожидал приговора, стоя в самом углу камеры. Тимофей успел потерять интерес к происходящему. Теперь попытка убить его казалась такой же смешной, как клоунада в цирке. Он ощутил спиной холод камня и подумал о том, что очень не хотелось бы простудиться, поскольку впереди его ожидает долгая жизнь, а камера смертников не способствует сохранению здоровья.

Через секунду Тимофей увидел в окошке перекошенное от страха лицо охранника Сидоренко. Глядя на него, можно было подумать, что это именно Сидоренко приговорили к расстрелу.

– …К высшей… мере наказания, – запинаясь, продолжил чтение Сидоренко. – Приговор окончательный, обжалованию в кассационном порядке не подлежит…

И вновь Тимофей увидел усатое лицо начальника тюрьмы.

– Заряжай! – почти восторженно выкрикнул он, и его рыжие усы зашевелились, словно крылья огромной бабочки.

Тимофей улыбнулся, а потом, не в силах больше сдерживать смех, расхохотался беззлобно и заразительно.

– Да как же можно? – неожиданно воспротивился приказу молоденький охранник. – Арестант-то наш спятил!

– Кому сказано, заряжай!

Сухо щелкнули затворы, и Тимофей увидел направленные в его грудь три ствола.

– Да ты бы хоть смеяться перестал, – едва ли не со слезами в голосе попросил Сидоренко. – Как же это можно палить, когда человек хохочет.

А Тимофей не унимался: видно, так хохочут черти, наблюдая за муками грешников. Его хохот набирал почти исполинскую силу, ему стало тесно в камере смертника, и он выпрыгнул через крохотное окошечко в двери и шаловливым постреленком побежал по длинному гулкому тюремному коридору.