Оборотень - [180]

Все было перевернуто с ног на голову. Тысячи людей, словно рабы, были увезены из страны, другие тысячи были изгнаны из нее. А сколько тысяч было убито? Какую посмертную славу получили прежние рабы? Да никакой! Официальный призыв времен войны — Слава только предателям отечества! — теперь, похоже, становится реальностью. Прошло тринадцать лет, как Норвегия и Дания вновь обрели свободу, и кто же получил теперь слово? Слышим ли мы что-нибудь, кроме робких и злобных самооправданий тех, кто сидел дома и кусал ногти тогда, когда Север был поставлен перед выбором? Сперва стало безопасно говорить, на какую лошадь ты бы поставил, если бы вообще осмелился сделать ставку, потом оказалось выгодным примкнуть к скопищу людей с нечистой совестью, и наконец, не так уж мало людей достаточно ясно показывают теперь, чью сторону они в душе поддерживали в свое время. На таких не распространялся закон об интернировании, и не они числились в черных списках надсмотрщиков. Они физически не могли попасть туда.

Эрлинг отвлекся от горьких мыслей, увидев нового садовника, который прогуливался между теплицами и курил первую утреннюю трубку — трубку мира, — и снова подивился странному феномену по имени Тур Андерссен Хаукос. Однажды вечером тот пришел к Яну и сказал, что должен немедленно покинуть Венхауг, потому что здесь появилось привидение.

Тур Андерссен был не единственный, кто обнаружил его. Многим хотелось подольше оставаться в центре внимания, и они пытались привлечь к себе внимание с помощью привидения. Заявление Тура Андерссена могло бы принести ему вред, если б его алиби не было столь неуязвимым.

На другое утро Эрлинга позвали на военный совет. Юлия все рассказала Яну. Теперь они сидели вчетвером — Юлия, тетя Густава, Ян и он сам, — говорили они немного, но им нужно было решить, что следует предпринять.

Юлия упрямо стояла на том, что все должно остаться втайне, они ей не возражали. Ян молчал, но Эрлинг и тетя Густава понимали, о чем он думает. Полиция тщательно изучила все, что делал Тур Андерссен в день убийства Фелисии, и убедилась, что он не мог быть убийцей. Нужно ли теперь позволять ей ворошить обстоятельства второго убийства? Они понимали, что полиция ухватится за их сообщение в надежде обнаружить новый след, но понимали они и то, что никаких новых следов она не найдет.

— Мы с тетей Густавой не сказали бы вам ни слова, но я не могла бы жить в Венхауге с висящим на мне подозрении. Фелисия была бы согласна со мной. Она поддержала бы меня и в том, что тайна Тура Андерссена не должна стать достоянием всех норвежских и даже ненорвежских газет.

— Конечно, нет, — вмешалась тетя Густава, — я поступила бы точно так же, если б эти вещи пропали из моего комода…

По их лицам скользнула мимолетная грустная улыбка. Тур Андерссен был спасен. И Ян сказал наконец то, что все время порывался сказать:

— Как Юлия хочет, так и будет, и больше мы никогда не будем говорить об этом.

— Я только хочу сказать, — заговорила тетя Густава, — что теперь мне ясно, почему бедная Фелисия грешила на Юлию. Она не могла подумать, чтобы мужчина… но, как я всегда говорю…

Ян предостерегающе поднял руку, и они так и не узнали о всех безумствах, какие могут прийти в голову мужчине.

Новый садовник с облачками табачного дыма вокруг головы шел к своему дому. Когда он приехал в Венхауг, их поразила его внешность — он был как две капли воды похож на старого садовода в Слемдале, о котором рассказывала Фелисия. Сходилось все: и седые волосы, и добрая улыбка, и чувство доверия, которое он внушал к себе, и его возвышенное спокойствие. Он попросил разрешения оставить в теплице Фелисии ее птиц.

— Я как будто сразу узнала его, — сказала Юлия. — Но садоводу Фелисии было бы теперь уже больше ста лет. К сожалению, это не он.

Эрлинг вспомнил свой сон, который явно был отголоском того, что Фелисии хотелось бы увидеть его шестнадцатилетним. Ему приснилось, что он встретил ее во дворе, по крайней мере, он считал, что это она. Она была совсем юная. Сколько лет было ему самому, он не совсем понимал, в течение сна его возраст несколько раз менялся, но не в хронологическом порядке, он словно кружил по спирали разных возрастов. Фелисия спросила, почему он больше не пришел к ней, но он не понял, что она имела в виду, и не хотел, чтобы она заметила, что она вовсе не Фелисия. Это была Гюльнаре, которую он затащил на сено и взял силой. Она дралась, брыкалась, просила отпустить ее, плакала, но он не внял ей. Насколько он помнил, это был единственный раз, когда, как и в ранней юности, наяву или во сне, встреча с женщиной была для него заслуженным, жестоким, сладострастным и унизительным наказанием. Он проснулся в холодном поту вовремя, чтобы сдержать рвоту.

Оттуда, где он стоял, была видна крыша теплицы Фелисии. Когда-то она приходила туда и кормила птиц, однажды она сказала ему: Странно, но я уверена, что меня никогда не забудут. Я знаю, здесь, в Венхауге, будут говорить: это было во времена Фелисии.

Твое время, мое, наше, время наших предков. Эти слова произносят, не придавая им большого значения. Твои дни, мои дни, дни наших предков. Когда-то эти слова были исполнены смысла и грусти. Фелисия больше не делит со мной мое время. Она израсходовала уже все свои дни.