Оборотень - [18]

— Разве это не одно и то же?

Садовник и был тем самым волком с железными когтями, образ которого встречается в старинном церковном искусстве. Фелисии не первой пришло в голову, что Тур Андерссен похож на волка. Однажды, когда он прошел мимо, тетя Густава сказала ей:

— В Конгсберге в цирке я видела волка в клетке на колесах. И теперь при виде Андерссена мне всегда кажется, будто я снова смотрю сквозь прутья клетки.

Фелисия с уважением относилась к наблюдательности тети Густавы. У Тура Андерссена была волчья голова, и кружил он по усадьбе осторожно и неутомимо, как волк. Фелисия сказала об этом Яну, он улыбнулся:

— Тур из Эстердала, там у всех такая походка. Обрати внимание, какой у него большой, плавный шаг. Он потомок древних охотников, проходивших за день по многу миль. Жители Эстердала ходят по горам так же, как жители Нурланда бороздят на своих карбасах Лофотенское море. К тому же у волков не бывает усов.

У садовника были висячие усы. Почему-то они выглядели наклеенными, но независимо от того, есть ли усы у волков или нет, усы Андерссена делали его еще больше похожим на волка. И когда он шел по Венхаугу с ружьем за спиной, это был волк. Одновременно он напоминал Нансена, этакого Нансена-неудачника, которому никогда не пришло бы в голову идти через материковый лед, если там нельзя убить лося, Нансена, лишенного нансеновского огня, с завистливыми глазами, неграмотного, — это была плохая фотография Нансена, жалкая попытка нежити выдать себя за великого путешественника и человека. Жители Эстердала ходят, как лоси, сказал Ян. Ты не находишь в нем отдаленного сходства с лосем?

Может быть, и с лосем, подумала Фелисия, это ничего не меняет. Он похож на лесного зверя. Но стоило подойти к нему поближе, взглянуть в его узкие, недобрые глаза и услышать, как он сбивчиво говорит о моркови и свекле, лесной зверь в нем исчезал. Андерссен был покладист и исполнял все, что от него требовали, он был хороший садовник, но из тех, кто не придумает ничего нового, он делал только то, что знал наизусть. Способности его были ограниченны, фантазия убога, в разговоре с ним было бесполезно прибегать к иронии или иносказаниям. Этого Андерссен не понимал, на лице у него появлялась застывшая маска человека, лишенного чувства юмора, и это не предвещало ничего хорошего. У него начинали опасно подергиваться руки. Он никогда не забывал того, что однажды его тупая башка сочла оскорблением. В мае 1940 года несколько немецких пехотинцев добродушно засмеялись, когда Тур Андерссен поскользнулся на тротуаре в Конгсберге и нелепо замахал руками, пытаясь удержать равновесие. Он не простил этого немцам. Тур Андерссен стал Ангелом Мстителем, бесчувственным и мощным, как копер, его мужество было мужеством машины. Скользкая грязь на тротуаре, улыбающиеся немецкие парни — и Тур Андерссен все время, пока длилась война, вцеплявшийся в глотку каждому, в ком видел немца. Конечно, он не думал об этом, но немцы невольно позволили ему стяжать славу и в то же время осуществить свою месть, то есть именно то, к чему он стремился. Наверное, он единственный из участников Сопротивления не вздохнул с облегчением, когда наступил мир, но ведь, строго говоря, он и не был на их стороне. Ни Ян, ни Фелисия — Эрлинг был в другой группе — не сомневались, что Тур Андерссен, нацист по природе, лишь из-за смешного случая ополчился против своих духовных братьев. Тур Андерссен не ушел за границу, когда ему нужно было скрыться, он ушел в леса и больше двух лет возглавлял собственную армию, состоявшую из одного человека. Увидев, что над домами взвились норвежские флаги, он явился в Хамар в тесной, обтрепанной немецкой форме. Месть как будто не принесла ему удовлетворения, он был мрачный, как всегда, и с подозрением смотрел на каждого, кто хотел сделать из него народного героя. Он как был, так и остался прозаическим одиноким волком, который никогда не встречал равного себе, а на всех самок смотрел с враждебным недоверием. Над чем это они смеются? Уж не над ним ли?

У Эрлинга были все основания, познакомившись в Венхауге с Туром Андерссеном, сравнить его со своим братом Густавом. Эти два человека довольствовались собой, им никто не был нужен. Правда, Густав в свое время женился, но на самом деле он давно заглотал и переварил свою жену. Он явно не тосковал по сыну, уехавшему в Америку, о сыне говорилось не иначе как о чужеродном отростке, который не смог прижиться дома…

Комнату, где лежали Фелисия и Эрлинг, залил солнечный свет. Фелисия повернулась на бок и обняла Эрлинга за шею:

— Я лежала и думала о падении с Древа познания, — сказала она. — С семнадцати лет и до самого начала войны я мечтала о тебе. Особенно первые годы после нашей встречи. Я представляла себе, что ты бродишь где-то поблизости и ждешь, когда я пройду мимо. Мои мечты становились все более дерзкими по мере того, как таяла надежда на встречу. Я даже придумала, что ты прячешься у нас в саду, чтобы увидеть свою принцессу. Ты, наверное, помнишь — впрочем, конечно, нет, — что моя комната была на втором этаже и окно смотрело на скалу, поднимавшуюся в саду шагах в пятидесяти от дома. С этой скалы было видно, что делалось в моей комнате, если у меня горел свет. Я сама лазила туда и проверяла.