Обнаженная тьма - [61]

Гелий вспомнил, как Петька вдруг с тоненьким визгом метнулся вперед, к Деме, и вид у него при этом был такой, что бомж попятился, прикрываясь рукой. В эту руку Петька и впился зубами, как терьер, но в следующий миг Дема с воем отшвырнул мальчишку. Сила его злости была такова, что Петька пролетел несколько метров по воздуху и грянулся оземь, тяжело ударившись головой о голову Супера. Еще раз слабо крикнул – и затих.

Гелий, ахнув, бросился к нему. Мальчишка не шевелился.

– Ты что?.. – пролепетал он. – Ты что сделал? Ты его убил?

Дема широко зевнул, показав поразительно крепкие, хоть и желтые, какие-то совершенно звериные зубы.

– Ты! Тварь!

Гелий выпрямился. Красная тьма застлала взор. Он пошел куда-то вперед, шатаясь, споткнулся – и услышал короткий, издевательский смешок.

Пелена сползла с глаз, и он увидел оскалившегося Дему, который стоял, вытянув руку. Из кулака торчало что-то черное, и Гелий не сразу понял, что это ствол пистолета. Того самого, о котором говорил Петька!

– А не пошел бы ты в жопу? – весело сказал Дема. – Ишь, герой выискался! Пошел, ну! Или пулю словишь.

И, снова оскалясь, ушел в свой балаган, по-волчьи обернувшись на прощание.

Гелий немного постоял, потом, вспомнив, что произошло, бросился к Петьке.

Он был жив, слава богу, – пульс слабо трепетал на тоненькой шейке, – но так бледен, что у Гелия защемило сердце. Подхватил Петьку, поудобнее устроив его голову на своем плече, – и побежал к поселку.

Прыти его, впрочем, хватило ненадолго: почти сразу сбился с шага, и сердце так зачастило, что дальше еле брел. Спасибо, его завидела Елизавета Петровна – подбежала, перехватила на руки внука, прижала к себе. Она даже не спрашивала, что случилось, – выдавила только: «Дема? Я так и знала!» – и тяжело зашагала к дому.

Гелий брел следом. Ему очень хотелось пойти домой, вообще забиться куда-нибудь, замереть, чтоб не думать ни о чем, не вспоминать остекленевшие глаза Супера, Демины желтые, звериные зубы, однако думал, что может понадобиться Елизавете Петровне как свидетель – ну, когда она успокоится насчет Петьки и пойдет писать заявление в милицию. Но, к изумлению Гелия, шли часы, прибежал вызванный Ховриной врач со станционного медпункта – Айболит всего поселка, – потом вышел на крылечко, где поджидал Гелий, сообщил, что Петька теперь спит, и отправился на станцию, – а Елизавета Петровна все не выражала намерений куда-то идти. Гелий наконец спросил впрямую – и наткнулся на потускневшие глаза:

– Какой смысл? Это бесполезно!

– Почему? – закричал Гелий. – Ведь я сам видел, что Дема принес голову Супера!

– Он от всего отопрется, и Малявка его поддержит. Уж не знаю, каким они там миром мазаны, но точно знаю, что одним.

– А как же Петька? Он проснется и спросит… – Голос у Гелия внезапно сел. – И мы ему скажем, что просто промолчали, что струсили?

Елизавета Петровна смотрела на него со странным выражением. Гелию показалось, что она рассердилась за невольную грубость, но он не собирался просить прощения. А на самом деле Елизавета Петровна думала, что никогда не видела прежде в этом тихом мальчике такой исступленности. Она думала о том, что, наверное, вообще неверно воспринимала Гелия прежде, а он, оказывается, может быть жесток и беспощаден. И ей было стыдно, что она никак не может утешить отчаяние, которое звучало в его срывающемся голосе. Она давала юноше плохой урок… но что было делать?

– Я не хочу, чтобы моего внука убили, – глухо сказала Елизавета Петровна и ушла с крыльца, давая понять, что разговор кончен.

– Да кто его убьет, вы что? – вскрикнул Гелий – и осекся, вспомнив черный пистолетный ствол.

Убьет. Дема точно готов был убить Петьку в тот миг, когда мальчишка укусил его поганую лапу. Он прикончит всякого, как прикончил Супера, – и не поморщится! Для него люди – такой же мусор, как он… как он сам – для этих людей!

И все-таки Гелий не оставил своих попыток призвать на помощь справедливость. До вечера шатался по поселку, рассказывал жуткую историю смерти Супера всем и каждому, пытаясь хоть в чьих-то глазах увидеть что-нибудь еще, кроме искры возмущения, тотчас гаснувшей, впрочем, под влиянием страха.

Не увидел. Малявка не стал с ним разговаривать – что и требовалось ожидать.

Оставалась надежда только на Эльдара. Гелий побежал встретить его с работы, увидел некошеную крапиву, схватил косу, ожесточенно замахал ею и воображая, что перед ним Дема, мгновенно очистил лужайку. Тут вышел Эльдар – и у Гелия упало сердце: брат был пьян! И все-таки Гелий еще надеялся на что-то, когда в сотый раз повторял ему жуткую историю о голове Супера… повторял, пока Эльдар вдруг не рухнул со стула и не заснул мертвецким сном.

Тогда он вышел на крыльцо, сел и начал смотреть на звезды, думая о том, что остался один на свете и, значит, надеяться можно только на себя.

Странно – он не презирал никого из людей, отказавших ему в помощи. Он их жалел, как врачи жалеют больных, которым не в силах помочь, – безнадежных больных. Насколько бы профессиональная усталость ни притупляла иногда силу сострадания, изначально развитую во врачах сильнее, чем в остальных людях, случаются мгновения, когда ты жизнь готов отдать ради какого-то одного, порою даже незнакомого тебе человека. И если бы появился некто всемогущий, изрекая: «Умри, а сей жив будет, встанет и пойдет!» – ты знаешь, что готов умереть, и умрешь счастливым. Но никто не появляется, никто ничего не обещает, и у тебя опускаются руки, ты сознаешь свое бессилие, и сердце болит, а поскольку нельзя же вечно жить с болящим сердцем, ты невольно ожесточаешь его, повторяя в который раз: «Медицина бессильна!»