Обнаженная натура - [17]

Она оглянулась, по ее взгляду я понял, что высунулся из-за двери я слишком смело. Подался назад.

– Заходила, заходила, – лукаво ответила соседка, играя беличьими ореховыми глазищами. – И после семи тоже…

Вернувшись в спальню, я смачно шлепнул пачку червонцев на трюмо. Забрался под одеяло. От пальцев гадко пахло сальными купюрами.

– Ну-у что такое… – не открывая глаз, захныкала Лариса. – Ледяные ноги… Кого там черти носят в такую рань?..

– Соседка.

Я не стал говорить, что было уже почти девять утра.

– Любовница? – сонно поинтересовалась Лариса.

– Нет. Пока нет. Исключительно финансовые отношения спекулятивного характера.

– Ей повезло… А то бы мне пришлось ее зарубить шашкой…

Лариса пробормотала что-то еще. Потом, по-хозяйски закинув ногу, прижалась ко мне. Горячее дыхание, ровное и уютное, щекотало ухо, у меня затекла спина, но я терпел и не шевелился.

16

Слово «натура» в переводе с латинского означает «природа», «реальная действительность». Любой предмет реально существует и, значит, имеет свою форму и свое содержание. При рисовании с натуры художнику предоставляется возможность глубоко осмыслить принципы построения объемной формы на плоскости, что составляет основу изображения.

Начинающий художник, рисуя с натуры, постоянно сверяет свой рисунок с моделью; убери модель – и он не проведет и линии. Для мастера модель – всего лишь повод. Как я уже говорил – источник вдохновения. Художник – не фотограф, он не копирует реальность, он создает свою. Эдгар Дега был абсолютно прав: «Рисунок – не форма, а ощущение, которое получает художник от формы».

В процессе рисования происходит любопытный процесс: стремясь создать убедительное изображение, мастер творит на листе параллельную реальность, которая в процессе работы в его сознании становится доминирующей и постепенно вытесняет «реальную действительность» натуры. Иллюзионист начинает верить, что он чародей. Ведь любой хороший рисунок – это не более чем иллюзия. Бумага, графит и немного вдохновения.

Май нагрянул летней жарой и тропическими ливнями. После жалкого апреля, больше похожего на февраль, природа явно пыталась наверстать упущенное. В этом было что-то истеричное, бабье, тут же поползли слухи о грядущем катаклизме и конце света, но у меня не было времени обращать внимание на подобную чепуху. Я был абсолютно счастлив. В лимонно-розовых небесах наивные купидоны изо всех сил дули в свои золоченые трубы.

В Америке вместо простоватого Джимми Картера появился новый президент, бравый старикан из бывших актеров. А у нас придумали новый орден, весь усыпанный алмазами, – «Маршальская звезда»; звезду тут же вручили Брежневу. Мы продолжали помогать братскому афганскому народу, судя по новостям, наши солдаты строили там школы. Почему строительством школ должны заниматься солдаты, никто не спрашивал. О запаянных цинковых гробах, прибывавших из дружественной страны, тоже старались не говорить.

Кстати, я так и не сказал Ларисе, что тем вечером названивал ей. Не сказал я и про то, что Викентьич дал мне ее телефон.

Иногда она оставалась ночевать у меня, но чаще уезжала. Я сажал Ларису в такси или провожал до метро, порой мы добирались до «Краснопресненской». Она крепко целовала меня на прощанье, над нами нависал мрачный памятник неизвестному революционеру с увесистой гранатой в руке. Ни разу я не проводил ее до подъезда. Она жила рядом с зоопарком, говорила, что при северном ветре у них в квартире невыносимо смердит енотом.

Толком я не знал о ней почти ничего. Кроме имени, фамилии и возраста: Лариса Каширская, девятнадцать лет. Все ее истории были из детства – спортивная школа, сборы, соревнования, прыжки в сугроб с крыши гаража, страшная ангина, от которой она чуть не умерла… Черный терьер по кличке Локи, невероятно умный пес, – его пришлось усыпить. Мне иногда казалось, что после шестнадцати лет с ней не произошло вообще ничего. На девятое мая я пригласил ее на дачу. Накануне Лариса осталась у меня, утром в пятницу, навьюченные, как верблюды (вино, шашлык, консервы, кассетник с дюжиной кассет), мы выбрались из квартиры. Один лифт застрял на пятнадцатом, другой еле полз. Наконец двери раскрылись.

– Доброе утро, Клара Степановна, – поздоровался я с соседкой сверху, пропуская Ларису и протискиваясь с сумками в лифт. – С наступающим праздником!

– И тебя, Сереженька. – Соседка чуть улыбнулась, лукаво глянув на нас. – Как папа? Они все в своей…

– Да, в Африке. В Танзании.

– Ты ему привет передавай, – ласково попросила она. – Непременно. И маме тоже.

– Обязательно, Клара Степановна.

Соседку перед парадным ждала черная «Волга». Шофер, ловкий и похожий на царского ротмистра, аккуратно закрыл за ней дверь. Проворно обежав машину, сел и, лихо газанув, укатил. Лариса дернула меня за рукав.

– Это же Клара Лучко! – громким шепотом проговорила она.

– Ну… – я кивнул. – С двенадцатого. Год назад она нас капитально затопила.

– А почему она тебя Сереженькой назвала?

– Отца так зовут. Она постоянно путает. Говорят, у них что-то было, я не интересовался, но мамаша до сих пор…

– У твоего отца – с Кларой Лучко? – Она остановилась, снова ухватив меня за рукав. – С Кларой Лучко?