Обмененные головы - [30]

 —  Нанда!  — крикнула она, и сердце ее вспыхнуло ярым пламенем от радости. Ибо он показался ей Кришной, истекавшим могучей нежностью.

 —  Нанда, взгляни сюда, это Сита пришла к тебе!

И он уронил свой топор и побежал ей навстречу, и «завиток счастливого теленка» был у него на груди. Тысячами приветственных, любовных имен звал он ее, так как очень истосковался по ней, по всей своей Сите, истосковался душою и телом.

 —  Ты пришла наконец!  — восклицал он.  — О, моя лунная нежность, женщина с глазами куропатки, Сита, прекрасная куда ни глянь, златокожая, пышнобедрая жена моя! Как часто снилось мне по ночам, что ты идешь по равнинам ко мне, отверженному, одинокому, и вот ты и вправду здесь, ты одолела разбойничью тропу, тигровые заросли и змеиный дол, которые я умышленно проложил между нами со зла и досады на приговор отшельника! Ах, ты замечательная женщина, Сита! Но кого это ты привела с собой?

 —  Это зернышко,  — отвечала она,  — которым ты одарил меня в первую священную брачную ночь, когда еще не был Нандой.

 —  Ну, эта ночь, верно, оставляла желать лучшего,  — сказал он.  — Как же его зовут?

 —  Его имя Самадхи,  — отвечала она,  — но мало-помалу его стали звать Андхакой.

 —  Почему так?  — спросил Нанда.

 —  Не подумай, что он слеп,  — воскликнула она.  — Этого про него нельзя сказать, так же как нельзя сказать, что он бледен, хотя кожа у него белая. Он только очень близорук и уже за три шага ничего не видит.

 —  Это имеет свои преимущества,  — отвечал Нанда. И они усадили мальчика чуть поодаль на зеленеющую траву и дали ему цветов и орехов — поиграть. Теперь ему нашлось занятие, и потому то, во что они играли сами, под птичий щебет, доносившийся с озаренных вершин, среди цветущих манговых деревьев, благоухание которых множит любовную страсть по весне, осталось вне поля его зрения.

Далее в сказании говорится, что супружеское счастье этой влюбленной четы длилось всего один день и одну ночь, ибо не успело солнце вторично взойти над багряно-цветущим лесом, к которому жалась хижина Нанды, как Шридаман, по возвращении в свой осиротевший дом тотчас догадавшийся, куда отправилась его супруга, уже прибыл туда. Домочадцы в «Обители благоденствующих коров», со страхом поведавшие ему об исчезновении Ситы, ждали, конечно, что гнев его вспыхнет, словно огонь, в который подлили масла. Но этого не случилось, он только долго и медленно качал головой, как человек, знавший все наперед, и не в ярости и жажде мести, а, правда, без передышки, но и не спеша, пустился вслед за женой, в пустынь Нанды. Он ведь уже давно знал, где находится Нанда, и только скрывал от Ситы, чтобы не торопить роковое и неизбежное.

Тихонько подъехал он на своем яке, всегда служившем ему для долгого пути, спешился под утренней звездой у хижины и даже не прервал объятия четы там, внутри, а сел и стал дожидаться, покуда его разомкнет день. Ревность его была чужда будничности, заставляющей сопеть и задыхаться того, кто существует сам по себе, ревность же Шридамана просветляло сознание, что его собственное прежнее тело вновь вступило в брачный союз с Ситой, и потому это с одинаковым успехом могло считаться проявлением верности и проявлением измены; а познание сущего поучало его, что, собственно, безразлично, с кем спит Сита, с ним или с другим, ибо она, даже если другому при этом ничего не доставалось, все равно спала с ними обоими.

Отсюда и неторопливость, с какою он совершал свой путь, отсюда спокойствие и терпение, с каким он дожидался рассвета. Что при всем том он не был склонен предоставить вещам идти своей чередой, явствует из продолжения этой истории, согласно которому Сита и Нанда, с первым солнечным лучом выйдя из хижины, где еще спал маленький Андхака,  — на плечах у них висели полотенца, так как они собирались искупаться в протекающей поблизости реке,  — нежданно увидели друга и мужа, сидевшего к ним спиною и не обернувшегося на их шаги,  — подошли к нему, смиренно его приветствовали и в конце концов полностью согласились с его волей, признав необходимым и неизбежным решение, которое он принял, едучи сюда, относительно всех троих, дабы распутать эту путаницу.

 —  О Шридаман, господин мой и достопочтенная супружеская глава!  — сказала Сита, низко склоняясь перед ним.  — Привет тебе, и не думай, что твое прибытие нам страшно или нежелательно! Ведь там, где двое из нас, всегда будет недоставать третьего, а потому прости, что я не устояла и, движимая безмерным состраданием, отправилась к одинокой голове друга!

 —  И к телу мужа,  — подхватил Шридаман.  — Я прощаю тебя. И тебя тоже, Нанда, и прошу в свою очередь простить меня за то, что я настоял на соблюдении приговора святого, приняв в расчет только свою душу и чувства, с твоими же не посчитался. Правда, ты сделал бы то же самое, если бы приговор оказался таким, какого ты ждал. Ибо участь смертного — в тщете и разделенности этой жизни — заслонять свет друг другу, и напрасно лучшие из нас грезят о бытии, в котором смех одного не означал бы слезы другого. Слишком уж я положился на свою голову, радовавшуюся твоему телу,  — ибо вот этими, только слегка похудевшими, руками ты качал Ситу на качелях до самого солнца. И я льстил себе, полагая, что после нашего преображения именно я смогу предложить ей все, о чем она тоскует. Но любовь требует всего целиком. Поэтому мне и пришлось дожить до того, что наша Сита стала настойчиво домогаться твоей головы и ушла из моего дома. Если бы я был уверен, что в тебе, мой друг, она обретет прочное счастье и удовлетворение, я бы повернул вспять и дом моего отца сделал бы своей пустынью. Но я в это не верю! Нет, если вблизи от головы мужа на плечах друга она тосковала по голове друга на мужних плечах, то, без сомнения, ее охватит и сострадательная тоска по голове мужа на плечах друга — нигде не знать ей покоя и удовлетворения; далекий супруг неизменно будет превращаться в друга, которого она любит, и к нему поведет она нашего сынка Андхаку, ибо в нем будет видеть его отца. А жить с нами обоими ей нельзя, потому что многомужество среди высших существ недопустимо. Верно ли то, что я говорю, Сита?