Обманчивая тишина - [47]

Он вообще-то сам вознесенский, а в Нижнелиманске учится в культпросветшколе. На кого он учится? На завклубом. Он уже и село себе подобрал — большое село под Вознесенском. Это очень важный в настоящий период участок — культура на селе. В связи с завершением сплошной коллективизации. Так ему секретарь райкома комсомола товарищ Кимов прямо и сказал, когда предлагал ехать учиться: тебя, Свиридов, посылает комсомол, а комсомол командирует только на самые важные участки борьбы за социализм. Как-то: в Военно-Морские Силы, в Красный Воздушный Флот и, вот, на культурный фронт. Здесь, в Нижнелиманске, он живет у дядьки с теткой. Что там говорить, у них, конечно, сытнее, чем в общежитии, на стипендию не очень-то разгуляешься, да и матери помочь надо — дома братишка с сестренкой остались, еще маленькие, даже не пионерского возраста, вот он матери всю стипендию и отсылает. Ну, конечно, за вычетом комсомольских взносов. Дядька у него, в общем-то, хороший мужик, хотя и совершенно беспартийный и к тому же работает не в сфере производства материальных ценностей. Конкретней? Конкретно, он в ресторане работает. Официантом. Ближе к делу? Ладно, буду ближе к делу. В общем, это было позавчера. Он вечером сидел, прорабатывал тему «Политотделы МТС — орган проведения политики партии в деревне». Тетка тоже спать не ложилась: дядьку ждала. В первом часу ночи дядька приходит, садится ужинать. Он никогда на работе не ужинает, все, что ему там достается из еды, домой приносит, и ужинают все вместе. Ну, тетка накрывает на стол, развязывает пакет, значит, который дядька с собой принес, меня зовет. Я тоже сажусь, и дядька начинает рассказывать, что за день интересного произошло. У него такой обычай: все интересное дома рассказывать. «Чудные же есть люди, — говорит дядька, — прямо удивительно, сколько чудаков на свете. И вроде знаешь человека не первый день, а он вдруг — на! — такое выкинет, ты только рот разинешь». Тетка, конечно, интересуется, про кого это он, а он отвечает, что про Кузьму Данилыча. Это у них есть такой официант, невероятно смешной внешне — голова вся в шишках, издали поглядишь, совершенно лысый, а ближе подойдешь, оказывается, что у него волосы такие незаметные из-за своего совершенно блеклого цвета. Откуда знаю? Да как-то к дядьке в ресторан забежал по делу, увидел этого Кузьму Данилыча и говорю дядьке: какой, мол, у вас смешной официант. А дядька отвечает: «Это Кузьма-то смешной?! Это, брат, одна только видимость! А на деле он еще какой толковый и умнющий мужик. Весь свет объездил, такого повидал, что нам с тобой и не приснится. Языки знает, потому иностранные клиенты так и норовят к нему сесть. По этому случаю он чаевых получает несчетно. Только тратить не любит, прикапливает денежки». Вот откуда я знаю этого Кузьму Данилыча. И вот этот самый Кузьма Данилыч, рассказывает дядька, подбегает и просит разменять три червонца, то есть тридцать рублей, а то, мол, сдачу сдавать нечем. Ну, разменял дядька Кузьме Данилычу три червонца, а уж совсем поздно вечером, когда оркестр последний танец сыграл, вдруг снова подходит к дядьке Кузьма Данилыч, весь какой-то растерянный, и мнется: «Ты мне, помнишь, три червонца менял, так, понимаешь, ошибка вышла…» Дядька возражает, мол, никакой ошибки, не может быть, я тебе отдал все тридцать рублей, даже помню, какими купюрами: червонец, три пятерки, трешку и две по рублю. А Кузьма его останавливает и поясняет, что он, дескать, совсем не про то, всю сумму дядька ему действительно точно отдал, а дело в другом — в том, что он, Кузьма Данилыч, ему не ту купюру для размена вручил. Ту, мотает головой дядька, ту самую — именно три червонца и дал, готов хоть под бывшей присягой показать. А Кузьма Данилыч от этих дядькиных возражений еще больше расстраивается: он, мол, и не про это. «А про что ж, не пойму никак тебя?» — рассердился наконец дядька. «Бумажку — понимаешь? — не ту бумажку тебе отдал, — втолковывает ему Кузьма. — Понимаешь? На вот тебе другой трехчервонный билет, а тот ты мне верни». «Да не все ли равно?! — удивился дядька. — Что за фантазия тебе приспичила? Какая разница-то, объясни ты мне толком за ради бога? Да и нету у меня давно твоей бумажки, давно разменял я ее». Кузьма Данилыч затоптался на месте, а потом махнул рукой и говорит: «И правда, фантазия у меня. Никакой, конечно, разницы нет, а просто на той бумажке, говорит, я заприметил, в номере подряд три шестерки было. Магическое, мол, число шестьсот шестьдесят шесть. А я, говорит, суеверием заражен, верю, говорит, в силу этого числа, что оно мне счастье принесет. Ну, нет, говорит, так на нет и суда нет. С тем и ушел. «Ну разве не чудак? — спрашивает нас дядька. — Первый раз вижу, чтоб человек денежные ассигнации из-за номера собирал. Придумают же — шестьсот шестьдесят шесть!»

Ну, поужинали, и дядька стал раздеваться спать ложиться и вдруг громко тетку зовет, а она на кухне посуду мыла. «Смотри, — говорит, — какая странность: бумажку-то ту, Кузьмы Данилыча купюру, я, оказывается, и не разменял вовсе, вот она в брючном кармане для часов лежит. Ах, ты, какая незадача, — говорит дядька, — я там захлопотался и совсем забыл, что ее свернул и отдельно в кармашек сунул машинально. А разменял-то совсем другую. Вот жаль, надо было этому чудаку ее отдать. Ну да ладно, обойдется». Развернул дядька бумажку, рассмотрел ее и удивленно так говорит: «Странно, никаких тут трех шестерок в номере вовсе и нет. Может, все-таки это не та бумажка, а ту я действительно разменял? Да нет, та самая. Эту я помню, потому что на ней чернильная клякса была, я ее приметил, и уголок еще был надорван. Вот, точно, надорванный уголок. Не пойму, — говорит, — какая муха укусила этого Кузьму. А, бог с ним, с Кузьмой, и с его дурацкой купюрой. Спать надо ложиться, и все».