Обломки - [15]

Он оперся о парапет и даже перчатки снял, чтобы полнее почувствовать ладонью шероховатость известняка, усеянного крохотными выбоинками; ему по душе был этот камень, океан оставил на нем свои пометины — след множества ракушек; прикосновение к этой первозданной материи, лишь слегка обтесанной человеком, освежало не только тело, но и голову. Пристань была по-прежнему безлюдна. По привычке он кинул взгляд на две высокие кучи песка, еле тронутые лопатой, на груды больших меловых камней, покрытых пятнами ржавчины; чуть дальше, сложенные, как попало, кирпичи походили на казематы полуразрушенной крепости; забытый кем-то длинный канат, казалось, подбирается к этому хламью, как водяной змей. Вот и все. А совсем внизу кротко поплескивала о берег вода.

Этот плеск привлек его внимание. Часто бывает, что человек, попавший под власть какой-нибудь неотступной мысли, мгновенно отзывается на легчайший звук, шепот, шорох крыльев, хотя самый изощренный и настороженный слух может их и не уловить; чем полнее занята душа, тем легче она отвлекается посторонним. Еле уловимый, но несмолкающий плеск воды заглушал рваные гулы города и, наконец, заполнил собою всю ночную темень. Теперь Филипп слышал только это металлическое биение, машинально пытаясь уложить его в ритмический рисунок, и тут в голову ему пришла странная мысль, что и прогулку-то эту он затеял с единственной целью послушать плеск воды в этом пустынном уголке Парижа. Сама жизнь человеческая, казалось, шла где-то далеко отсюда, а чудовищная суетня столицы расплывчата и пустопорожня, как сон. Только один он действительно существовал в целом свете да еще этот мрак, заполненный ночными туманами. Быть может, никто из людей еще никогда не знал более совершенного одиночества, чем этот человек в самом сердце перенаселенного города. Стоя неподвижно, он бездумно влекся вслед за мечтой.

Услышав за спиной женские шаги, он вздрогнул всем телом и, взглянув на карманные часы, быстро пошел вперед. Женщина словно подстерегала его, забившись в тень между двумя платанами. Нищета и старость настолько дополняли друг друга, что трудно было определить возраст незнакомки; однако в ней чувствовалось, непонятно каким образом, уцелевшее кокетство, что нередко бывает у очень старых, уже выживших из ума людей; на седых с прозеленью волосах боком сидела черная шляпка, а над ней колыхалось перо. И без того низенькая, она гнулась к земле, словно тащила за плечами мешок с телом человека; одета она была не то в синее, не то черное тряпье и, шаркая, волочила ноги в разношенных туфлях. Филиппу не удавалось разглядеть ее лицо, так как головы она, видимо, поднять не могла. Когда он поравнялся со старушкой, она пробормотала скороговоркой какую-то непонятную фразу. Он прошел мимо, даже оробев при виде такой крайности, как оробел бы от избытка самых благородных чувств, но потом повернул обратно и приблизился к женщине, которая по-прежнему чего-то ждала. Она снова пробормотала ту же непонятную фразу.

— Что? Что вы сказали?

Женщина с трудом подняла к нему землистое лицо, тяжелые веки без ресниц скрывали глаза, больше половины зубов не хватало, и поэтому-то она шамкала. Филипп невольно отвернулся. Как знать, может быть, раньше, чем он явился на свет божий, это существо, от которого отказались и жизнь и смерть, знало часы совершенного счастья; это жалкое тело тоже было когда-то юным; и он постарался представить себе слова любви, которые ей нашептывали мужчины.

— Что вам угодно?

Обтянутые перчаткой пальцы перебирали в жилетном кармане мелочь. Старуха уловила этот жест и, покачивая головой и шамкая, снова завела какую-то длинную историю. Но он уже не слушал; просто смотрел на нее со всевозраставшим вниманием. Откуда она взялась? Очевидно, обыкновенная нищенка, голод и холод гонят таких по всему Парижу, пока усталость не бросит на скамью или в подворотню. Без пристанища и без цели бродят по улицам такие вот божьи старушки, ковыляют вплотную к стенам, хмельные от голода.

«Может, она их видела?» — вдруг подумал он и наклонился к ней:

— Вы здесь часов в восемь не проходили?

Вместо ответа она протянула ему скрюченную, морщинистую пятерню. Он положил туда бумажку в пять франков; черные ногти попрошайки хищно прикрыли билет, и в мгновение ока он исчез на Дне ее маленькой бесформенной сумочки. Громко щелкнув металлической застежкой, она неопределенно покачала головой.

— Не видели здесь двоих — мужчину и женщину, они еще ругались… Нет?

Желая выпытать у старушки то, что ей могло быть известно, он машинально положил ладонь ей на руку и сам удивился неожиданности этого жеста, но старушка тоненько, как девочка, взвизгнула и проворно отскочила — очевидно, испугалась, что он отберет свои пять франков. Затем пугающе-комичным движением дамы она подобрала юбку и бросилась бежать, хотя ноги плохо ей повиновались; Филипп видел, как она оперлась плечом о дерево, вступила было на мостовую, снова вернулась на тротуар и снова быстро засеменила. Затем обернулась к Филиппу, высмотрела его между стволами, а высмотрев, — послала его подальше и скрылась.

***

А он направился к низенькой лестнице, ведущей к пристани. На верхней ступеньке он остановился в нерешительности. Спускаться к реке — дурацкая затея, но ему именно хотелось спуститься. Однако, покорный давно укоренившейся привычке, он стал подыскивать мотивы своего поступка. Разве обыкновенный каприз не достаточная причина, а что, если ему просто хочется пройтись по берегу? Но расхаживать у реки в час ночи, да еще в тумане, как-то не слишком вязалось с понятием «каприз», особенно у человека благоразумного. «Ну ладно, — думал он, — допустим, я поступаю бессмысленно, совсем бессмысленно. Ведь не умру же я от того, что пройдусь по берегу».