Обличитель - [64]

Мы выпили. Я прочел на их пьяных рожах, что моя молитва произвела впечатление. Итак, бог тоже будет с нами в эту ночь. Бриньон последним поднял свой кубок и закричал:

— Выпьем за Японию и порадуемся сооружению множества зданий из стекла и стали, которые прославляют и украшают этот благословенный архипелаг!

Мы выпили за индустриальное и коммерческое процветание Страны восходящего солнца. Некоторые из нас уже изрядно накачались, когда по знаку Аберо бледные лакеи распахнули двустворчатую дверь в одной из стен, чтобы впустить оркестр. У музыкантов были только духовые инструменты — наподобие тромбонов и охотничьих рожков. Музыка, заинтриговавшая меня в начале ужина, зазвучала снова, но на этот раз оглушительно громко. Аберо встал, хлопнул в ладоши и крикнул:

— Все в большой зал! Прошу!

Мы двинулись вереницей вслед за музыкантами, за нами — несколько бледных лакеев. Шли мы тем же длинным коридором, освещенным фиолетовым светом, только в обратном направлении, и наконец под грохот оркестра вступили в большой зал неправильной формы. Навстречу нам вышли женщины с высокими прическами, в длинных платьях, с суровыми лицами и пышными бюстами, затянутые в корсеты. Музыканты с еще большим жаром наяривали странный мотив в ритме то ли польки, то ли мазурки. К сожалению, у этой мелодии не было слов, и вдруг в порыве вдохновения я выступил вперед и окликнул Аберо, который двигался в объятиях пожилой, дородной матроны:

— Эй, номер пять, как жалко, что такая меланхоличная, пожалуй, даже роковая мелодия звучит без слов! А у меня в голове вертятся простые забавные слова. Хотите послушать?

— Отличная идея, номер семь! — с энтузиазмом подхватил Аберо. — Господа, — закричал он, продолжая кружиться, — номер семь сейчас будет импровизировать! Да здравствует номер семь!

Музыканты окружили меня, и я запел слова, которые в этот необычный вечер неожиданно родились в моей голове. Они подчинились ритму и слились с музыкой, словно она была создана для них. Тем, кто лечит меня и окружает заботами, да и вообще всем, кто когда-нибудь прочтет мои записки, я от души советую напевать эту песню в минуты подавленности и безотчетной тоски.

Ха-ха!

Импортируем, экспортируем,

производим и пакуем,

продаем и растем,

хвала тебе, свекла,

хвала тебе, соя,

слава, слава зерновым,

кукурузе и пшенице,

ура свинине и говядине.

Импортируем

лучшие куски:

вырезку, и антрекот,

и бифштекс, и филе,

и баранью ножку,

сеньор,

и баранью ножку;

экспортируем

бычий хвост, и хрящи,

и грудинку, и огузок,

суповое мясо, и зашеину,

и постную лопатку,

сеньор,

и постную лопатку;

ха-ха,

да здравствует Восточное кладбище,

да здравствует красотка «Россериз и Митчелл»,

пышный бюст и жирный зад,

пышный бюст и жирный зад.

Моя песня имела шумный успех. Припев подхватывали хором и лакеи с мучнистыми лицами, и затянутые в корсеты высокомерные матроны, и музыканты, и руководящие сотрудники нашей фирмы — их голоса гулко отдавались под сводами «Гулима». А когда эта бурная ночь закончилась шествием перед входом в здание «Россериз и Митчелл-Франс» на глазах у ошеломленного ночного сторожа, мы все еще продолжали петь, указывая на высокое здание из стекла и стали: «Здравствуй, красотка! Пышный бюст и жирный зад! Пышный бюст и жирный зад!»

Когда такси развозили нас по домам, занимался восход. День, который он предвещал, сулил нам много испытаний и тревог.

XIX

В десять часов утра меня разбудил телефонный звонок. Голова у меня трещала от жестокой мигрени, и я с трудом дотащился до телефона. Звонил Сен-Раме: он удивился, что меня нет на работе, и, довольно резко выразив свое недовольство, потребовал, чтобы я как можно скорее пришел к нему, ибо, подчеркнул он, в это утро произошли новые события. Я вяло запротестовал, ссылаясь на недомогание, но он довольно сухо перебил меня, велел быть у него в кабинете ровно в одиннадцать и повесил трубку, пренебрегая обычными формами вежливости. У меня оставался час — достаточно, чтобы привести себя в порядок и доехать, но явно недостаточно, чтобы рассеялись ночные пары, туманившие мне голову. Я проглотил таблетку от головной боли, принял почти холодный душ, выпил кофе и вызвал такси. Поджидая его, я пытался разобраться в собственных мыслях. Прежде чем предстать перед генеральным директором, очень важно было решить, как вести себя с ним. Надо подробно пересказывать все события этой ночи, или, наоборот, скрыть их, или дать в сжатом виде? Чем вызвано его неприкрытое раздражение по поводу того, что меня не было в девять часов? Ведь он знает: я человек добросовестный, преданный и по его же совету примкнул к мятежной группе. Такси прибыло без задержки, и всю дорогу я рассматривал эту проблему со всех точек зрения. Выходя из машины перед главным входом, я принял решение неукоснительно соблюдать официальную, узаконенную иерархию.

Головная боль моя прошла, и я почувствовал благотворное действие крепкого кофе. Я вошел в лифт, поднялся прямо на этаж генеральной дирекции. Сен-Раме тотчас принял меня. Но он был не один: Мастерфайс, Ронсон, Рустэв, Рюмен и два детектива уже находились в его кабинете, и все были явно возбуждены. Они бросали на меня укоризненные взгляды, должно быть потому, что на нашу фирму свалились новые неприятности, а директор по проблемам человеческих взаимоотношений нежится в постели, вместо того чтобы быть на своем посту.