Облава на волков - [45]

Ему было тогда шестнадцать лет. В поместье он попал вместе с дядькой, с которым они однажды отправились в город продавать дрова. Посреди села Орлова их остановил один турок, не торгуясь заплатил за дрова и повел в поместье. Там они сгрузили дрова, и когда собрались уезжать, мимо прошел человек лет тридцати, без шапки, в клетчатой рубашке. Он спросил дядьку, может ли тот привезти еще две или три телеги дров. Дядька обещал, и когда молодой человек уже отошел, сообразил, что это и есть сам помещик Михаил Деветаков, побежал за ним и догнал. Сняв шапку, он о чем-то заговорил с ним, умильно прижимая руку к сердцу и раболепно кланяясь. Молодой человек обернулся и взглянул в сторону телеги, а вскоре они оба подошли к Николину.

— Николинчо, вот барин работника ищет, — сказал дядька. — Останешься у него?

— Останусь, чего ж не остаться, — ответил Николин, глядя на дядькины ноги.

Дядька уже с год как искал, куда бы пристроить его в работники, так что Николина не удивило его решение тут же и оставить его в поместье, да и самому Николину уже хотелось уйти из дядиного дома. Деветаков заметил, что парнишка робеет, и попытался его подбодрить. Положив руку ему на плечо, он повел его к дому и сказал, что смущаться нечего, он ведь уже большой. Потом спросил, какой бы он хотел заниматься работой.

— Я это, овец пас, — сказал Николин.

— Хорошее занятие, но у меня двое чабанов уже есть, — сказал Деветаков. — Ну ничего, ты погуляй денек другой по двору, присмотрись, а потом решим.

За этим разговором они вошли в дом. Дом был двухэтажный, в форме буквы «п», на верхнем этаже было пять комнат, три из них располагались в ряд, две крайние выдавались вперед, а соединяла их общая деревянная галерея. Средняя комната, которую называли гостиной, была самая большая и лучше всего обставленная: три окна, потолок с деревянной резьбой, старинная мебель — большой овальный стол с двенадцатью стульями черного дерева, шкаф с толстыми выпуклыми стеклами, два кожаных дивана, изразцовая печь и рояль. Две комнаты на первом этаже занимали стряпуха тетка Райна и управляющий, остальные помещения внизу использовались под кухню, ванную и чулан. Снаружи дом выглядел неказистым и даже каким-то угрюмым, но внутри было удобно и уютно, летом прохладно, а зимой дом надежно защищал от пронзительных степных ветров. В каждой комнате было по кафельной печи, высотой до самого потолка, и этим дом в сущности отличался от крестьянских домов. Старший Деветаков строил его когда-то в расчете на большую семью, но случилось так, что у него родились только дочь и сын. Жена умерла молодой от аппендицита, а дочь, еще гимназисткой, сбежала с каким-то типом, и больше о ней не было ни слуху ни духу.

Они прошли по галерее и зашли в верхнюю западную комнату. Увидев на полу яркий ковер, Николин застыл на пороге и инстинктивно взглянул на свои ноги, обутые в постолы поверх толстых шерстяных носков.

— Входи, входи! — сказал Деветаков и снова положил руку ему на плечо.

Голос у него был мягкий и ласковый, но Николин, ступая как по углям, дошел лишь до середины комнаты и остановился. В углу у южного окна стояла железная кровать с разрисованными спинками, застеленная пестрым покрывалом; столик с двумя стульями и коричневая кафельная печь, высокая и блестящая, как обливной кувшин, довершали убранство комнаты.

— Здесь ты будешь спать, Николинчо, — сказал Деветаков и обернулся к женщине, проходившей по галерее. — Тетя Райна, у нас новый работник, Николин. К вечеру приготовь ему постель, а сейчас затопи ванную. Когда выкупается, дай ему рубаху и ботинки и не забудь позвать к ужину. Ну, Николинчо, иди помоги тете Райне нагреть воды.

Николин повернулся было, чтобы выйти из комнаты, и заревел. Плач вдруг вырвался из самой глубины его существа с такой силой, что он не мог с ним совладать.

— Село свое жалко бросать? — спросил Деветаков. — Если не хочешь оставаться с нами, мы тебя завтра же отвезем в твое село.

— Не-е-ет! — прорыдал Николин хриплым, срывающимся голосом, дрожащими руками закрывая лицо. — Не-е-ет!

— К маме с папой хочется, — сказала тетка Райна. — Не плачь, милок, ты ведь уже большой!

Деветаков дал ей знак, чтоб она вышла на галерею, и шепотом объяснил, что парнишка — круглый сирота и что не надо ни поминать его родителей, ни расспрашивать его о прошлом. «Бедняжка, ишь как его разобрало», — сказала она, и глаза ее налились слезами. Жалостливое женское сердце подсказало ей, почему парнишку сотрясают неистовые, из самого сердца рвущиеся рыдания; она, как ребенка, взяла его за руку и отвела на кухню. Позднее Николин часто думал, что, если бы не эта женщина, он в тот же день сбежал бы из поместья и вернулся в село. Она с первой же минуты стала обращаться с ним, как с сыном, утешила, переодела, показала, где что, приохотила ко всей жизни поместья. По утрам она стучала к нему в дверь, спрашивала, хорошо ли он спал, и каждый раз видела, что он, уже одетый, стоит у окна. «К чужому месту, милок, быстро не привыкнешь», — говорила она и вела на кухню завтракать, а сама вглядывалась в следы бессонницы на его лице: глаза покраснели, лицо измученное, бледное, голос сиплый.