Облава - [125]

«Если в тот раз предсказание не исполнилось, — подумал Зачанин, — то сегодня оно, по-моему, не может не исполниться. Одни провожают, другие встречают. Некуда податься, разве что вниз со скалы, но это верная гибель. Прижали к стенке, дышать нечем. Труднее всего придется последнему. Надеюсь, что это буду не я. Долго мне не протянуть, если бы и хотел. Болит чертова нога, распухла, стала тяжелой, волоку ее, как волк — капкан. Давно волоку, с самого Кобиля — нет такого волка, а может, и коммуниста нет, который бы столько выдержал. Надо бы передохнуть, да они не дадут — понесут, только сами намучаются и меня намучают. Вон она, вершина! Если бы мы знали, остались бы на ней и там бы погибли. Это было бы лучше. Почему? Совсем и не лучше. Человек должен сделать все, что в его силах. Докарабкаюсь до вершины, и все, пусть останусь в должниках! Там мы разойдемся, они пускай себе идут, а я останусь. Хорошо, что разойдемся, хоть страдать не будем, глядя на муки товарищей. Когда не видишь, как мучается другой, как он покрывается смертельным потом, как сжимает зубы, подавляя стон, то все прочее вроде уже и не мука. Может и стон вырваться, — омрачить память о человеке, и я тоже при всей своей твердости могу застонать, — когда теряешь сознание, уже не можешь собой управлять».

Наступая на пятку, он бередит рану и, подавляя стон, бормочет ругательства:

— Боли, боли, чтоб тебя триста чертей укололо! Давай, давай, пользуйся случаем. Покобенься, и я покобенюсь! Ну, ну, поглядим, кто сильней! Говорю тебе — пока я еще сильней!..

Зачанин остановился на минутку поправить повязку и опять вспомнил свой сон, который он видел перед тем, как проснуться: две золотые медали позвякивают у него на груди… «Приукрасил сон эту штуку, — заметил он про себя, — придется и мне по мере сил ее приукрасить — умирают только раз. Муки не страшны, не век длятся, а всего лишь миг. А если и вскрикнешь, не беда, все мы люди. Покобенься, покобенься, помучай, недолго осталось! Меня врасплох не застанешь, я знал, на что шел. Народ и прошлое наше, конечно, толкали нас на это, но ведь и мы могли терпеть, как другие, а вот не захотели. Нас толкала и партия, не очень приукрашивая конец, который нас ждал. Вначале толкала поднять восстание, после подавления восстания — его возродить, не дать ему погаснуть. Партия всегда считала, что чем больше восстаний, тем лучше. Однако прямо нас никто не заставлял разжигать и поддерживать огонь восстания. Мы сами этого хотели, и, если пришлось бы снова выбирать, мы снова выбрали бы то же самое. Наверняка бы выбрали, потому что это единственный способ умереть с честью и так, что частица тебя останется и будет жить столько же, сколько живут камни на Свадебном кладбище…»

Они поднялись к подножию вершины. Неожиданно Зачанин остановился и стал оглядываться. Что именно заставило его остановиться, он не знал. Следов никаких не было видно. Слышались только приближающиеся с двух сторон крики, но ему кажется, что это еще не все. У него такое чувство, что какие-то люди неслышно засели и притаились в кустах, он сам не может определить, откуда у него такое чувство. «Я как будто слышу, как у них бьются сердца, — думал он, — дыхание-то они затаили, а стук сердца не затаишь, сердца встревоженно бьются, бьются по-разному, весь воздух наполнен перестуком глухих подземных часов».

— Стой, Шако, — сказал он. — Они где-то здесь. Что ж мы прямо на дула прем!

— Они вон там! Еще далеко, — возразил Шако.

— Тех я тоже вижу, но я вижу и этих, что близко. Выбирай удобное местечко и падай, пока они нас не скосили.

— Не знаю, что тебе пришло в голову, успеем еще добраться до верха.

— Вон налево впадина, бросайся в нее, Иван! Нет времени, быстрей!

Неглубокая яма, не больше пулеметного гнезда, расчерченная тенями и окруженная стенами снежных сугробов, из которых едва торчат верхушки кустов, привлекла внимание Видрича. Он узнал ее: это одна из тех рытвин, которые он видел, когда впервые знакомился с Рачвой и которая навела его на мысль о том, что гора точно создана для боя. Он пошел к ней, и в тот же миг за кустами заревела, затявкала и разразилась залпами штабная рота коменданта милиции Ристо Гиздича. Видричу показалось, что все вокруг уничтожено, оторвался даже клочок неба вместе с солнцем, только он один уцелел каким-то чудом. Остановившись, он поглядел в сторону неприятеля, поднял руку с винтовкой и крикнул:

— Не стрелять!

Приказ их ошарашил. Одни решили, что приказу следует подчиниться, так как он исходит от какой-то неведомой и могучей силы, другие понадеялись, что он хочет вести переговоры и сдаться. Все замерло. Пока в засаде ждали, что еще скажет Видрич, Шако и Зачанин добежали до ложбины, Ладо за ними и, наконец, Видрич в три прыжка преодолел пространство, отделявшее его от укрытия.

— А-а-а-а, — поднялась волна возмущенных криков обманутых вояк. Они никак не ожидали этого от человека, который всю жизнь говорил только правду и боролся только за правду. Огонь возобновился и перешел в кинжальный.

IV

В Тамнике, в горнице Филиппа Бекича, лежит Шелудивый Граф и сквозь сон слышит, как толпа людей где-то вдалеке, точно в облаках, ревет: «А-а-а-а!..»