Облака - [24]

Не знал я, что наш отряд прорывался по этой улицы. Какая-та мясорубка там произошла... Я споткнулся о нашего командира, того самого который недавно орал на меня.

Я упал на его грудь, прямо предо мной было его окровавленное лицо и он был еще жив... Позади подошел местный, поставил мне ногу на спину, стал вдавливать в командира.

Во мне сейчас ад и рай. Я описываю ад. Простите. Мне это не приятно. Я должен описать это, чтобы знали вы, что все - и самое высшее проявление небесная и самая глубокая мерзость адская - все есть на этой земле. И от мерзости нельзя отворачиваться - ее надо помнить и стремиться вверх.

Это останется навсегда с моих духом: он вдавливал меня, а у командира была разодрана грудь - это теплое, вязкое пропитывало меня. Уткнулся в его лицо и глаза его - огромные, страдающие глаза прямо предо мной.

А под ним - еще одно тело. Целый завал получился - наверху этот, давит меня сапожищем, подомной - командир умирает, ну а внизу - сожженный, я уж и не знаю кто - лицо сморщенное, черное, прогоревшее. Когда стали меня вдавливать раздался треск - ну Вы понимаете, сидите в саду у фонтана и понимаете - мясо то почти все прогорело - кости то и ломаются - проседать мы стали.

Тогда получилось так, что уши мои как раз к губам командира попали и он хрипит и шепчет мне, и с каждым словом кровь из его продавливаемой груди мне в ухо врывается:

- А это ты... Улететь захотел из темницы?.. Как же ты давишь на грудь мою... Я то умираю. Слышь-ка - ты все-таки последний, с кем я здесь говорю. Ты вырвешься - найди в городе *(тут читатель позволит пропустить мне адрес и фамилию) - жену мою... Передай, что любил; подробностей не рассказывай - а скажи, что убили - и все. Тело, все равно, не найдут. Передай, что очень хотел вернуться - просто передай эти слова - она все поймет...

Хотелось шепнуть ему что-нибудь в утешение, но он умер - я понял это потому, что второе сердце которое билось в груди моей - перестало биться.

Меня все вжимали - хрустели кости сожженного...

И тогда я вспоминал Мгновенье. Тогда я сочинил стихи, которые запомнил, и часто повторял в дальнейших муках.

Свет небесный, адский рокот

Предназначили мгновенье,

Не услышав твой и шепот,

Помню я души свеченье.

Вечность - то пустое слово,

Все ведь смерть, во тьму затянет,

Все, что было юно, ново

В тлении, потом, увянет.

Но свет звезд, которым время,

Присудило умереть,

Бога творческое семя

Будут во душе гореть.

И одно мгновенье стоит

Ад и холод, страх и стужу,

Вспоминаньем душу поит,

Здесь о гибели не тужу.

И от лика, и от лика,

И от светлых ваших глаз,

Новый мир, Любовь велика,

Возрастают в Вечный сказ.

Такие, может и не слишком изысканные стихи, но я сочинил их в аду, вспоминая Вас. Это еще раз доказывает, что одно мгновенье; и небольшое, по физическому объему место, могут поглотить ад со всеми его ужасами.

Эти строки тогда сами и безудержно рождались в моей голове; может, я их шептал, может - кричал - не помню. Но сапог все давил мне на спину, и мы оседали, проминая сгоревшего. Затем пришло забытье, и это было сладостное забытье, ибо там я вновь был в Саду, и вы сидели на скамейке возле фонтана...

Когда я очнулся, из под темно-серого купола преисподней только начинало пробиваться тусклое дневное освещение. Открыл глаза, а прямо пред ними глаза мертвые - такое чувство, будто смотришь в озера, промороженные в одно мгновенье и до самого дня - навсегда промороженные ядовитым холодом.

Быть может эти устремленные в неба глаза надо было закрыть? Я их не стал закрывать... Не знаю почему... Кажется, мне их страшно было закрывать... А зачем люди закрывают мертвым глаза?... Наверно от страха случайно взглянуть туда - в эту мертвую бездну...

В тот день мне предстояло выйти из города. При свете этого тусклого, с таким презрением, неохотой высвечивающего людскую грязь дня - мне приходилось пробираться еще медленнее, осторожнее, нежели прошедшей ночью.

А хотелось вскочить, и бежать к Вам, бежать со всех сил! Знайте, что каждый миг пребывания в этой темнице - это миг боли, это страстная жажда вырваться! Во мне был ад: вывертывало от запахов к которым нельзя привыкнуть, напряжение - постоянное, ежесекундное - эта жажда вырваться - не ползти, не дрожать, но солнечной стрелой, но орлом вырваться - вырваться, господи, из этого, душу давящего!

Но мне надо быть осторожным. Вы понимаете, что я избегал встреч не только с жителями этой страны, но и солдатами пригнанными сюда с моей родины. Думаю не стоит описывать, как пробирался возле наших постов - времени нет. Отмечу только, что на это ушло несколько часов и, когда последние дымящиеся развалины Города остались позади, время уже клонилось к вечеру. Небо становилось все темнее - это была болезненная, густая серость. Казалось, что это гной долго копившийся в ране, прорвался, залил все, что было чистое.

Я пытался бороться с отчаяньем, пытался приободриться мыслью, что, все-таки, вырвался из города, но чтобы понять, отчего отчаянье, все-таки, сжимало меня, опишу, окружающее меня...

Итак, позади дымились окраинные развалины. Я мог даже слышать отчаянную, мучительную ругань загнанных сюда наших ребят. А вокруг меня - вокруг простирались мрачные, с отвращением на меня глядящие, сами болью и грязью пронзенные просторы. Находясь в Городе, бегая среди разрушенных стен, я и забыл, что теперь конец октября, а здесь это уже почти зима. В Городе нет времен года - там Ад, там все опутано жаром пожарищ и вонью гниющих.